Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Те, что от дьявола

— А для того, чтобы следовать его примеру? — мгновенно осведомился я, словно бы отбив волан ракеткой.

Мой собеседник тут же послал волан обратно.

— Нет, тогда я еще не подражал маршалу Саксонскому в том смысле, в каком вы имеете в виду, — сказал он, — ночные эскапады наступят несколько позже. А тогда я страшно гордился мундиром младшего лейтенанта и был страшно неуклюж и стеснителен с женщинами, хотя они никогда не верили в мою застенчивость, вероятно из-за моей чертовой осанки… Впрочем, я никогда не извлекал выгод из своей робости. В те времена мне было семнадцать, и я только закончил Военное училище. Мы кончали его тогда, когда вы в него поступаете. Если бы Наполеон, пожиратель человеческих жизней, протянул еще несколько лет, у него были бы двенадцатилетние солдаты, как у азиатских султанов бывают девятилетние одалиски.

«Если он примется рассуждать об императоре и одалисках, мне ничего не узнать об окне», — подумал я и подхватил нужную мне ниточку разговора:

— Однако держу пари, виконт, светящееся красным окно запомнилось вам потому, что по ту сторону штор вам видится женщина!

— Считайте, пари вы выиграли, — сдержанно отозвался де Брассар.

— Да и как могло быть иначе, черт побери? — продолжал я. — Человек вашего склада мог запомнить таинственно рдеющее окно в провинциальном городишке, только если долго осаждал или, наоборот, взял приступом красавицу.

— Нет, с военной точки зрения осады не было, — все с той же сдержанностью и серьезностью ответил капитан, но я-то знал, что его серьезность чаще всего была особой манерой шутить, — скоропалительная капитуляция исключает возможность осады. И повторяю вам, в те времена я еще не мог ни штурмом, ни без штурма взять женщину… Захвачена была не женщина, захвачен был я!

Я сочувственно склонил голову, не знаю, заметил ли в такой темноте мое сочувствие виконт.

— Берген-оп-Зом [26] Крепость в Голландии, французы брали ее в 1747 и 1794 гг. был взят, — произнес я.

— У семнадцатилетних лейтенантов не найдешь выдержки и устойчивости Берген-оп-Зома, — отвечал он.

— Значит, новая жена Потифара [27] Потифар — начальник телохранителей фараона, его жена пыталась соблазнить раба своего мужа, прекрасного Иосифа, но не преуспела (Быт., 39:7–20). , — шутливо начал я.

— Она была девушкой, — с комичным простодушием уточнил капитан.

— Что не меняло дела, виконт, — подхватил я, — но на этот раз Иосиф был военным и не сбежал.

— Еще как сбежал! Но с опозданием и уж такого страху натерпевшись, — с завидным спокойствием признался де Брассар. — Бальзамом мне стали слова маршала Нея [28] Ней Мишель (1769–1815) — маршал Франции, сподвижник Наполеона, которого называли «храбрейший из храбрейших». , который сказал при мне: «Хотел бы я посмотреть на за… — (виконт произнес все слово целиком), — который посмел бы утверждать, что ни разу в жизни не испугался!» Только тогда я немного утешился.

— История, сумевшая вас напугать, должно быть, необычайно любопытна, виконт! — воскликнул я.

— Если вам любопытно, могу ее рассказать, — отозвался он. — Она подействовала на мою жизнь, как кислота на металл, легла черной тенью, омрачив все холостяцкие радости!

Он произнес эти слова с печалью и горечью, удивившей меня в отчаянном хвате, который, как мне казалось, был оснащен вроде греческой триеры еще и медной обшивкой бесчувствия. Виконт вновь опустил стекло, которое недавно поднял, — может быть, не хотел, чтобы его историю услышали снаружи, хотя вокруг неподвижной и словно бы брошенной кареты не было ни души, а может, ему казалось, что аккомпанемент шаркающих звуков тяжелой сонной метлы по гостиничному двору помешает его рассказу. Он заговорил, а я, лишенный возможности видеть в темноте кареты выражение лица моего собеседника, вслушивался в каждый оттенок его голоса, глядя на окно с темно-красной шторой, источавшее все тот же таинственный тусклый свет.

— Так вот, мне было семнадцать, и я только закончил Военное училище, — начал свое повествование де Брассар. — Получил чин младшего лейтенанта и назначение в пехотный линейный полк, который, как все полки тогда, с нетерпением ожидал приказа выступить в Германию, где император вел кампанию, которую назовут потом кампанией 1813 года. Для начала я съездил в наше родовое поместье и простился с отцом, а потом прибыл в этот самый городок, где мы сейчас с вами находимся; здесь, в жалком городишке с несколькими тысячами жителей, стояли тогда два первых батальона нашего полка. Два других расквартировали в городках по соседству. Хоть вы бывали здесь только проездом, все-таки можете себе представить, каким он был тридцать лет назад. Гарнизон, без сомнения, из самых захудалых, куда случай, а точнее, дьявол — в тот миг в обличье военного министра — заслал меня в начале моей военной карьеры. Гром небесный! Ну и убожество! Я не припомню более безрадостного и однообразного существования. Хорошо еще, юношеская непритязательность и первый в жизни мундир — вам неведомо, как мундир кружит голову, зато всем, кто носит его, знакомо мундирное опьянение — помогали не замечать то, что впоследствии показалось бы невыносимым. Я и внимания не обращал на заштатный городишко, наслаждаясь шедевром портных Томассена и Пье, от которого был в восторге. Благодаря мундиру все вокруг казалось мне и приятнее, и красивее, — мои слова вам покажутся преувеличением, но так оно и есть: моим гарнизоном был мундир! Когда унылое однообразие провинциальной жизни вгоняло меня в тоску, я надевал парадную форму, синюю, с белой грудью и красной выпушкой, и при виде моего золотого горжета забывал обо всех печалях! Я брал пример с женщин, они любят приодеться и тогда, когда одни и когда никого не ждут. Я тоже наряжался для самого себя и наслаждался в одиночестве золотой бахромой офицерского эполета и золотым, сверкавшим на солнце темляком сабли, горделиво прохаживаясь по укромным аллеям городского бульвара в четвертом часу дня. Мне никто не был нужен, чтобы чувствовать себя счастливым, я вышагивал один, грудь колесом, точно так же, как буду вышагивать потом по Гентскому [29] Так иронически называли Итальянский бульвар при Реставрации, в Генте во время Ста дней отсиживался Людовик XVIII. бульвару в Париже с дамой под руку и слышать позади себя: «Полюбуйтесь, вот она, настоящая офицерская выправка!» Но вернемся в наш городишко. В нем не процветало купечество, не богатели искусные ремесленники, а те несколько знатных, но разоренных революцией семейств, которые еще оставались, затаили на Наполеона злобу за то, что император, по их словам, «не перерезал горло ворам революционерам», так что наполеоновских офицеров чествовать было некому, и никто не устраивал для нас ни пышных балов, ни скромных вечеров с танцами. Разве что по воскресеньям в хорошую погоду мамаши после полуденной мессы прогуливали по бульвару своих дочек, но уже в два часа колокол призывал к следующему богослужению, и все юбки с бульвара сдувало как ветром. Впрочем, в те времена никто из нас в церковь еще не ходил, — только при Реставрации король обязал полковое начальство посещать дневную мессу, и ее даже стали называть «воинской». Надо сказать, что богослужение всерьез оживило скучную гарнизонную жизнь. В пору, когда молодцев вроде нас так занимает любовь и страсть к женщине, «воинская месса» стала большим подспорьем. В церковь отправлялись все офицеры, кроме дежурных, и рассаживались как бог на душу положит. Чаще всего мы садились позади самых хорошеньких прихожанок, а они, отправляясь на мессу, старались, чтобы нам было на что посмотреть. Мы не оставались в долгу и обсуждали вполголоса, но так, чтобы слышал наш предмет, все его достоинства, красоту лица, щегольство туалета. Ах, «воинская месса»! Сколько влюбленностей возникло благодаря ей! Сколько записочек перекочевало на моих глазах в девичьи муфты, лежавшие на стульях, пока барышни молились, встав на колени подле своих маменек! И ответы мы забирали в следующее воскресенье из тех же муфт. Однако при императоре «воинских месс» еще не было. А значит, не было и возможности приблизиться к благовоспитанным барышням, и мы лишь мечтали о таинственных особах под вызывающе густыми вуалями. Да, познакомиться с самыми очаровательными жительницами городка мы не могли, и возместить потерю тоже было нечем. Караван-сараи, о которых не принято упоминать в приличном обществе, внушали ужас своим убожеством. Кафе, где офицеры обычно развеивают тоску гарнизонной жизни, отвращали нечистотой и неопрятностью. Даже сколь-нибудь пристойной гостиницы, где офицеры могли бы рассчитывать на приличный обед за разумную цену, не существовало в жалком городишке. С тех пор, надеюсь, дела поправились и здесь, как вообще повсюду в провинции. Но тогда нам пришлось отказаться от общего офицерского стола и расселиться по частным квартирам небогатых горожан, сдававших их совсем недешево, чтобы улучшить свой скудный стол и поправить скудные доходы.