Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Те, что от дьявола

— Конечно же вы, доктор! — не мог не прервать его я.

— Да, я, — подтвердил Торти, — но не я один. Будь я один, я располагал бы лишь тенью истины, а чем лучше тень мрака неведения? Один я ни в чем не мог быть уверен, — произнес он, напирая на каждое слово с гордостью всезнающего, — а я уверен! Теперь послушайте, как я обрел уверенность, — сказал доктор, захватывая, будто клешнями, мою коленку узловатыми пальцами. Однако я должен признаться, что история захватила меня всерьез и держала даже крепче, чем клешни моего собеседника. — Надеюсь, вы не сомневаетесь, что первым об отравлении графини узнал я. Виновным или невинным, им пришлось за мной послать, потому что я как-никак лекарь. За мной прислали мальчишку из конюшни, не дав ему даже времени оседлать лошадь, так и прискакал без седла бешеным галопом в В., а я таким же галопом помчался в Савиньи. Когда я туда прискакал — неужели они рассчитали даже это? — спасение представлялось весьма сомнительным. На Серлоне лица не было, когда он вышел встречать меня во двор. Я едва успел спешиться, а он прерывающимся голосом, в ужасе от собственных слов, уже шептал:

— Горничная ошиблась. — (Он не посмел сказать «Элали», но на следующий день все вокруг называли именно ее.) — Ошибка не смертельна, ведь правда, доктор? Чернила не могут быть ядом?

— Смотря из чего они сделаны, — отвечал я ему.

Он провел меня в покои графини. Она лежала обессилев от боли, искаженное страданием лицо походило на белый клубок, опущенный в зеленую краску… Ужасное зрелище. И обращенная мне улыбка черных губ тоже была ужасна. Я молчал, а умирающая словно бы говорила: «Я знаю, о чем вы думаете…» Я обвел взглядом спальню, ища глазами Элали, не здесь ли она?.. Мне бы очень хотелось посмотреть на нее. Но ее не было. Неужели, несмотря на всю свою отвагу, она меня боялась?.. Но чем я располагал? Догадками, не больше. Доказательств никаких…

При виде меня графиня сделала над собой усилие и приподнялась на локте.

— Вот вы и приехали, доктор, но поздно, — сказала она. — Я умираю. Лучше бы послать не за врачом, Серлон, а за священником. Идите! Распорядитесь, чтобы привезли кюре, а меня на две минуты оставьте наедине с доктором. Пусть никто сюда не входит. Я так хочу!

Я никогда не слышал от своей больной такого властного и твердого тона, каким она произнесла: «Я так хочу!» Приказ отдавала римская матрона с крутым лбом и выдающимся вперед подбородком.

— Даже я? — тихо осведомился Серлон.

— Даже вы, — ответила она и добавила почти ласково: — Вы же знаете, мой друг, что женщины особенно стыдливы перед теми, кого любят.

Как только граф вышел, с ней произошла разительная перемена: кротость превратилась в ярость.

— Доктор, — обратилась она ко мне свистящим от ненависти голосом, — моя смерть не досадная случайность, она — преступление. Серлон влюбился в мою горничную, и она меня отравила! Вы сказали, что девушка слишком хороша собой, чтобы остаться горничной. Я не поверила и ошиблась. Он влюбился в подлую, мерзкую тварь, мою убийцу. Он виноват больше ее, потому что предал меня. Как они смотрели друг на друга у моей постели! Тогда-то я все и поняла. Отвратительный вкус чернил, которыми они меня отравили, подтвердил, что мне не снится сон и я не брежу. Но я выпила их чернила до конца, до последней капли, несмотря на отвратительный вкус, потому что расхотела жить. Не говорите о противоядиях. Мне не нужны ваши снадобья. Я хочу умереть!

— В таком случае зачем вы за мной посылали, графиня?

— Затем, — отвечала она, задыхаясь, — чтобы сказать вам: меня отравили намеренно, и заставить вас дать клятву, что вы скроете преступление. В воздухе пахнет постыдным, вульгарным скандалом. Я не хочу скандала. Вы мой врач, вам поверят. Поверят, если вы подтвердите, что произошла несчастная случайность, которую они мне подстроили. Скажите, что меня можно было бы спасти и я была бы жива, не будь мои организм подточен давним недугом. Поклянитесь мне, доктор…

Я молчал, и она угадала мои мысли. Да, я подумал, что графиня так любит мужа, что хочет его спасти. Мысль незамысловатая, заурядная: женщины созданы, чтобы любить и приносить те жертвы, которых потребует от них любовь. Получив смертельный удар, они не посылают ответного. Хотя графиня де Савиньи никогда не казалась мне именно такой женщиной.

— Нет, нет, вы ошиблись, доктор! Я жду от вас клятвы совсем по другой причине! Я возненавидела Серлона за измену и больше не могу любить его. Во мне нет малодушия, которое помогло бы его простить. Из жизни я ухожу непримиренной, сжигаемая ревностью… Но дело вовсе не в Серлоне, доктор, — заговорила она с неожиданной энергией, приоткрывая мне ту сторону своего характера, о которой я подозревал, но не имел возможности как следует познакомиться. — Речь идет о графе де Савиньи. Я не хочу, чтобы после моей смерти граф де Савиньи прослыл убийцей своей жены, урожденной де Кантор. Не хочу, чтобы он предстал перед вашим судом и присяжные раззвонили на весь свет о его сообщничестве со служанкой, прелюбодейкой и отравительницей. Я не хочу, чтобы имя де Савиньи, которое носила и я, осталось навеки запятнанным! Если бы речь шла только о нем, я сама послала бы его на эшафот! Выгрызла бы ему сердце! Но речь идет о всех нас, лучших людях, соли земли нормандского края! Обладай мы прежней властью, положенной нам по праву рождения, Элали сгнила бы в каменном мешке замка де Савиньи, и никто бы о ней и не вспомнил. Но мы больше не хозяева в своем доме. Право на скорую, без огласки расправу отнято у нас, и я не хочу подвергать графа вашей расправе, доктор, скандальной и шумной. Я предпочитаю оставить их в объятьях друг друга, свободных от меня и счастливых, а самой умереть в ярости и отчаянии, но не думать, умирая, что дворянство города В. будет опозорено преступником-дворянином.

Она говорила с удивительным достоинством, хотя челюсти у нее сводило и зубы стучали так, что казалось, сейчас сломаются. Я видел перед собой аристократку, но видел и нечто большее: дворянская честь возобладала в графине над женской ревностью. Она умирала истинной дочерью города В., последнего оплота знати во Франции! Графиня растрогала меня, и, возможно, даже больше, чем следовало. Я пообещал и даже поклялся сделать все, о чем она просит, если не сумею ее спасти.

И сделал, что обещал, мой дорогой. Спасти ее я не спас. Не мог: она упорно отказывалась от всех противоядий. После ее смерти я сказал именно то, что она просила, мне поверили… С тех пор миновало четверть века… Все успокоились, утихомирились, позабыли о давней страшной любви. Многие очевидцы умерли и лежат в могилах. Им на смену пришли другие поколения, безразличные к прошлому, ничего не ведающие о нем. Вы — первый, кому я рассказал забытую историю; рассказал потому, что мы с вами увидели счастливых супругов. Да, увидев их, по-прежнему красивых, несмотря на годы, по-прежнему счастливых, несмотря на преступление, сильных, страстных, занятых только друг другом, гордо идущих по жизни, словно по нашему Ботаническому саду, похожих на двух приалтарных ангелов, устремленных ввысь на мощных золотых крыльях, я почел за необходимое вспомнить о том, что привело их к счастью.