Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Те, что от дьявола

— Оставим этот разговор, — продолжал Менильгранд. — Думается, война и походы, в которых прошла наша молодость, закалили вас даже больше, чем меня, — до бесчувствия. А какой толк делиться чувствами с бесчувственными? Но ты, Рансонне, во что бы то ни стало хочешь узнать, почему твой полковой товарищ Мениль, которого ты считаешь таким же безбожником, как ты сам, однажды вечером отправился в церковь? Я расскажу тебе, мне и самому хочется рассказать эту историю… Она не так-то проста. Когда ты ее узнаешь, поймешь, почему и не веря в Бога можно однажды вечером пойти в церковь.

Он помолчал, словно придавая веса своему рассказу, потом снова заговорил:

— Ты упомянул Испанию, Рансонне. Так вот моя история произошла как раз в Испании. Многие из вас участвовали в той роковой войне 1808 года, которая положила начало крушению империи и всем нашим бедам. Те, кто участвовал в ней, не забыли ее, особенно ты, майор Селюн! Память об испанской войне ты носишь на лице, и стереть ее невозможно!

Майор Селюн сидел рядом со стариком Менильграндом как раз напротив Мениля. Крупный, широкоплечий, с военной выправкой, он заслуживал прозвища Меченый не меньше, чем герцог де Гиз [119] У Генриха де Гиза, герцога Лотарингского (1550–1588), главы католической партии, на лице был шрам. , заработав в Испании, страшную отметину. Сабельный удар пришелся прямо по лицу и рассек его от левого виска до мочки правого уха вместе с носом. Если бы ужасная рана зарубцевалась благополучно, то шрам от нее только придал бы славному вояке достоинства, но, к несчастью, фельдшер, сшивавший края зияющей раны, то ли из поспешности, то ли от неумения плохо соединил их. Что поделать, война есть война! Полк должен был выступать, и врач, спеша закончить операцию, обрезал ножницами примерно на два пальца кожи, оставшейся на одной из сторон раны, после чего на лице Селюна осталась даже не борозда, а настоящий овраг. Вид устрашающий и вместе с тем грандиозный! Когда кровь бросалась в лицо Селюну, а он был вспыльчив, шрам краснел и казался на его загорелом лице широкой красной лентой. В дни, когда все они еще были полны честолюбивых надежд, Менильгранд шутил: «Пока ты носишь офицерскую ленту Почетного легиона на лице, но будь спокоен, она непременно сползет тебе на грудь!»

Однако орденская лента так и не украсила грудь Селюна, империя развалилась раньше, и он не получил ордена Орла, оставшись просто кавалером.

— Все мы с вами, господа, повидали в Испании немало жестокостей, а кое-кто был и сам к ним причастен, не так ли? — снова заговорил Менильгранд. — Но думаю, что хуже того, о чем я намерен вам рассказать, вы не видели.

— Что до меня, — равнодушно уронил Селюн с самодовольством закоренелого вояки, уверенного, что его-то уж ничем не проймешь, — то я видел, как в колодец одну за другой побросали восемьдесят полумертвых монахинь, после того как каждой хорошенько попользовались два эскадрона.

— Зверство солдатни, — холодно отчеканил Менильгранд. — А я расскажу про офицерские изыски.

Он отпил глоток из бокала и обвел взглядом своих сотрапезников, словно бы заключив их в круг.

— Кто-нибудь из вас, господа, знал фельдшера Идова? — задал он вопрос.

Отозвался один только Рансонне.

— Я знал! — заявил он. — Фельдшер Идов! Еще бы мне его не знать! Черт побери, он служил со мной вместе в восьмом драгунском!

— Раз ты знал Идова, значит, знал не только его, — подхватил Менильгранд. — Он же прибыл в восьмой драгунский вместе с женой…

— По имени Розальба, по прозвищу Стыдливая, всем известной… — и Рансонне не постеснялся назвать, кем была жена Идова.

— Именно так, — задумчиво произнес Менильгранд, — потому что подобную женщину даже любовницей трудно назвать, хоть бы и любовницей фельдшера Идова. Он привез ее из Италии, где служил до того, как попасть в Испанию, в резервном полку в чине капитана. Кроме тебя, Рансонне, больше никто не знал Идова, поэтому позволь мне познакомить с ним наших друзей и дать хоть какое-то представление об этом дьяволе в человеческом облике. Надо сказать, что его прибытие в восьмой драгунский вместе с женой наделало немало шума. Сам он не был французом, и, надо сказать, для Франции потеря невелика. Где он родился, не знаю, может, в Иллирии, может, в Богемии. Ничего не знаю и о родителях. Но где бы он ни родился, он был человеком со странностями, а значит, его сторонились в любой стране. В нем, думается, перемешалось много кровей. Но он говорил, что его фамилию нужно произносить на греческий манер, не Идов, а Айдов, потому что по происхождению он грек, и, глядя на его красоту, в это верилось. Он и впрямь был красив, и я бы сказал, черт меня побери, для солдата даже излишне. Кто знает, может быть, обладая такой красотой, особенно дорожат своей шкурой? Может, чувствуют к себе то почтение, какое испытывают к шедеврам? Но каким бы шедевром красоты он ни был, и ему приходилось делать свою работу под огнем точно так же, как всем остальным. И это все, что можно о нем сказать. Идов исполнял положенное, но никогда ничего сверх положенного. Священного огня, о котором говорил император, в нем и помину не было. Не отрицаю, лицо у него было красивое, но личностью он был весьма скверной. С тех пор как я стал ходить по музеям, куда никто из вас ни разу в жизни не заглядывал, я обнаружил в некоторых статуях сходство с Идовом. Разительно схожими показались мне бюсты Антиноя [120] Антиной — образец красоты, любимец римского императора Адриана (76–138). , особенно тот, в котором скульптор по собственной прихоти или дурновкусию вставил в мраморные глаза два изумруда. Вот только зеленые глаза фельдшера сияли не в белом мраморе, а украшали оливково смуглое лицо, отличавшееся вдобавок безупречной прямизны носом. И цветом, и блеском изменчивые, мерцающие глаза Идова напоминали вечерние звезды, но дремал в майоре вовсе не вечно юный Эндимион, возлюбленный Луны-Селены [121] В греческой мифологии Зевс даровал возлюбленному Селены смертному Эндимиону вечную юность, но погрузил его в сон. , а… тигр, и однажды я увидел, как этот тигр проснулся… Что касается цвета волос, то фельдшер был и блондином, и брюнетом одновременно. Густые, вьющиеся, очень темные волосы плотно прилегали к низкому лбу и курчавились на висках, зато длинные шелковистые усы отдавали рыжиной, как подшерсток у соболя. Говорят, если волосы и усы разного цвета, то свидетельствует это о коварстве и склонности к изменам. Изменник? Вполне возможно. Уверен, что впоследствии наш фельдшер стал бы изменником. Он изменил бы императору, как многие другие, но на измену у него не хватило времени. В полку же он усвоил с нами неприятный фальшивый тон, не умея даже скрыть свою фальшь, чего требовал от лицемеров старый лис Суворов, знавший толк в двоедушии. По этой ли причине или по какой другой, но однополчане Идова невзлюбили, а спустя короткое время откровенно возненавидели. Он тщеславился своей красотой, которая в моих глазах ничего не стоила по сравнению с изуродованными лицами моих боевых товарищей. Солдаты со своей солдатской прямотой называли его манком для… ну да, для тех самых девиц, из которых, по мнению Рансонне, была и его жена Розальба. Идову к тому времени стукнуло тридцать пять. Думаю, не удивлю вас, сказав, что наш красавец, пленяющий сердца всех на свете женщин, в том числе и достойных, — красота, увы, их общая слабость! — отличался крайней избалованностью и блистал всеми пороками, какими только может наделить женская любовь, хотя при этом ходили слухи, что были у фельдшера и другие пороки, не имеющие касательства к женщинам и которыми блистать довольно трудно… Как ты справедливо заметил, Рансонне, мы в те времена, что греха таить, тоже были не монахами, а честно говоря, порядочными сквернавцами: бабниками, дуэлянтами, картежниками, сквернословами, при любой возможности пьяницами и всегда мотами. Прямо скажем, особой привередливостью и брезгливостью мы не отличались, но, несмотря на все наше негодяйство, Идов мог нам дать фору. Для нас, бесстыжих чертей, все же существовало такое — хоть немного такого было! — чего сделать мы не могли. Идов был способен на все! В то время я не служил в восьмом драгунском, но знал всех офицеров. Они отзывались об Идове очень плохо. Он пресмыкался перед начальством и делал карьеру любой ценой. На счет того, какой ценой, возникали самые нелестные предположения. Его подозревали даже в шпионаже. И хотя он дважды отважно дрался на дуэли из-за слишком прозрачных на этот счет намеков, мнение не переменилось. Тень подозрения всегда следовала за этим человеком, и ничто не могло ее рассеять. Хотя недоброжелательство можно объяснить и по-другому. Блондин и брюнет одновременно, что бывает редко, он отличался удачливостью как с женщинами, так и в карточной игре, что тоже бывает не часто. За удачливость он и расплачивался, и, надо сказать, недешево. Постоянное везенье, великосветские манеры в духе герцога де Лозен [122] Лозен Антонен Номпар де Комон де (1632–1723) — герцог, маршал Франции, прославившийся любовными похождениями, тайно обвенчавшийся с сестрой Людовика XIV герцогиней де Монпансье. , красота внушали ревность, питали злобу; мужчины только делают вид, что равнодушны к внешней привлекательности, придумав себе в утешение поговорку: если лошадь не шарахается, значит, красавец. На самом деле они завидуют друг другу точно так же, как женщины, мелко и подло. Словом, антипатию, царившую в полку по отношению к Идову, можно объяснять по-разному, но его не просто недолюбливали — его презирали, потому что презрение ранит больнее ненависти, и ненавистникам это хорошо известно. Сколько раз честили его при мне, называя и вслух, и шепотом «опасным негодяем», но, попроси я доказательств, разумеется, их бы не получил… В самом деле, господа, в то время, о котором я вам рассказываю, я нисколько не верил, что фельдшер Идов представляет из себя то, чем его все считали. Однако, гром и молния, — воскликнул внезапно де Менильгранд с неприкрытым отвращением, — я увидел его таким, о каком и слышать не слышал, и мне хватило!