Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - История, которой даже имени нет

Увы, будущий жених Ластени был всего лишь мечтой ее матери — мечтой, которая не радовала, а лишь прибавляла новое горе к изобилию прежних горестей баронессы. В ту недобрую ночь, когда Ластени разрешилась, мадам де Фержоль тщетно ждала, что воспоминания о несчастной любви проснутся в ее душе, — бедняжке Ластени предстояло уйти из жизни, так и не узнав, что значит быть любимой. Утраченная красота не вернулась к ней, молодость не превозмогла болезни… И хотя мадам де Фержоль сказала Агате, что Ластени чувствует себя лучше, она скорее желала улучшений, нежели верила в них, но проходили недели, месяцы, а рано отцветший венчик клонился все ниже, и тогда она окончательно потеряла надежду. Ластени встала с постели согнутая, как старуха. Зная ее историю, можно предположить, что во время родов она хоть и не умерла, но повредила себе каким-то образом позвоночник в области крестца. Когда мать с дочерью появлялись по воскресеньям в церкви, всем становилось ясно, отчего баронесса де Фержоль никого не принимает. Все видели, что она посвятила себя больной дочери, и никто не сомневался: печальная обуза недолго будет отягощать госпожу баронессу.

Однако Ластени протянула бы еще довольно долго, если бы революция не достигла кровавого апогея и в стране не закрыли бы церкви. У мадам де Фержоль больше не было причин прятать дочь от врачей, поэтому в Олонде их перебывало множество. Все они говорили о телесной и умственной расслабленности, но отыскать ее причину не могли. Одна баронесса знала причину. «Грех — вот причина, — думала баронесса, — грех убивает виновную». Янсенизм, увы, учит уповать на справедливость, а не на милосердие Божие, и ей казалось, что справедливый Господь Сам сломал об колено грешницу, которая была стройной тростинкой, пока ее не смяли мужские руки.

Обе женщины и здесь, среди светлых равнин, ничем не напоминавших мрачный колодец в Севеннах, замкнулись в своем горе и не глядели в окно на окружавшую их красоту. Вечерами в окно выглядывала только Агата, наслаждаясь воздухом воли. Жизнь же ее хозяек — если такую жизнь вообще можно назвать жизнью — оставалась безвоздушной… Мадам де Фержоль, убежденная, что дочь наказана за свой грех, наблюдала, как день за днем несчастную точит странный недуг, следила, как прекрасное здание медленно обращается в руины. Она не прощала дочери беззакония, не прощала дерзкого упрямства и нежелания открыть правду — и, несмотря на это, несмотря на жесткость своей веры, страдала, глядя, как страдает Ластени, но не выказывала дочери сочувствия, отдав сердце боготворимому мужу, так что бедная девочка не дождалась от нее даже жалости. Ластени угасала, врачи не понимали причины, наобум назначали прижигания, потом объявили болезнь неизлечимой: недуг изнурял не только тело, но и разум и завладел девушкой целиком. Слабый свет рассудка еще теплился в страдалице, но освещал лишь угрюмые потемки безумия. Ластени молчала, поэтому трудно было узнать, как глубоки эти потемки. Она умирала, как жила, — в безмолвии. Понимала ли она, что с ней происходит, осознавала ли себя? Целыми днями девушка сидела, не говоря ни слова, праздная, неподвижная, привалившись головой к стене, не отвечая даже Агате, исходившей слезами жалости. Агата горевала, что лишилась средства спасти свою голубку, свою «блаженненькую», средства, на которое так долго уповала, — священников, изгоняющих бесов, больше не было: все они были в бегах, революция бесновалась. Но об этой бесноватой в Олонде узнали только потому, что не смогли сыскать священника, который помолился бы над больной бедняжкой! Случай, скорее всего, единственный в своем роде! В маленьком замке Олонд, который не разрушил кровавый смерч, который стоял по-прежнему, вздымая вверх три башни, укрылись три несчастные женщины, обо всем на свете позабывшие в уединенной обители слез. В то время как Франция тонула в крови, струящейся с эшафотов, три страдалицы, три жертвы несчастливого жребия были заняты лишь своими кровоточащими сердцами. Тогда-то, в дни не замеченного ими революционного самозабвения страны, и отошла Ластени, унеся в могилу тайну, которую мадам де Фержоль считала ее грехом. Ни Агата, ни баронесса не догадывались, что смерть так близка. В тот день больная чувствовала себя не хуже, чем обычно. Они не заметили никаких предвестий ни в ее лице, давно безжизненном и бледном, ни в ее затуманенных глазах цвета ивовых листьев — листьев плакучей ивы, потому что сколько же они плакали, эти глаза! — ни в ее давно обессилевшем, странно согбенном теле, — ничто не подсказало им, что она должна умереть. Ластени не нуждалась в присмотре, и ее оставляли в спальне, где «блаженненькая» сидела всегда в одной и той же позе, привалившись головой к стене. Мадам де Фержоль и Агата расходились по своим комнатам, и в замке все шло своим чередом: баронесса молилась, служанка плакала, каждая в своем уголке. В тот день, зайдя к Ластени в сумерках, они нашли ее на том же месте, она по-прежнему сидела, привалившись головой к стене, и смотрела широко открытыми глазами, но была мертва — ее душа отлетела. Бедная душа! Она отлетала уже давно, теперь же ушла безвозвратно. Увидев свою голубку мертвой, Агата бросилась к ее ногам, обняла их и зарыдала, положив седую голову на колени мертвой. Мадам де Фержоль куда лучше владела собой в тот печальный миг. Она приложила руку к груди своей «девочки», действительно так и оставшейся ребенком, желая удостовериться, что слабое сердце, которое едва билось, больше не бьется. Ее рука проникла под платье, коснулась мертвого тела, и вдруг баронесса сдавленно вскрикнула:

— Кровь! Агата, кровь!

И действительно, ее рука была в крови. Агата подняла голову с колен «голубки», и они, вдвоем расстегнув на Ластени рубашку, обомлели от ужаса: девушка убила себя. Она убивала себе медленно, день за днем. Вкалывала каждый день по булавке.

Они извлекли восемнадцать из-под левой груди…

Однажды (это уже при Реставрации, прошло ни мало ни много четверть века после смерти несчастной Ластени де Фержоль, таинственную историю которой я рассказываю) ее мать, баронесса де Фержоль, она пережила дочь и была еще жива, «Ничто меня не берет!», — говорила она с жестокой горечью, упрекая пощадившего ее Господа, — так вот, баронесса де Фержоль была приглашена на большой парадный обед к графу де Люду, своему родственнику, хозяину одного из самых гостеприимных домов в Сен-Совёре, где так много до революции танцевали, где танцевала и мадам де Фержоль, тогда еще мадемуазель Жаклин д’Олонд, с красавцем офицером в белом мундире, ставшим ее «Черным ангелом», потому что всю оставшуюся жизнь она носила по нему траур. Но в это время у де Люда уже не танцевали. Другие времена, другие нравы. Не танцевали, но обедали. Обеды заменили контрданс. Мадам де Фержоль состарилась вдвое, старили ее и года и беды, и странно было видеть на веселом обеде эту старую, ушедшую в религию женщину, почти святую, если только можно стать святой, не зная милосердия. И все-таки она сидела за столом. Обладая удивительно сильным характером, чуждаясь любого внешнего проявления чувств, много лет спустя после смерти дочери она вернулась в общество, к которому по рождению принадлежала, и появлялась в гостиных всегда очень просто одетая, сдержанная и замкнутая. Будто раковую опухоль, разъедающую сердце, баронесса стоически, без единой жалобы носила в груди мучительную тайну — неразрешимую и гнетущую, так и не раскрытую тайну, которую дочь унесла с собой в могилу. Никто и никогда не заподозрил того, что баронесса знала о своей дочери, но убивало госпожу де Фержоль не то, что она о ней знала, а то, чего она так и не узнала. Узнает ли она когда-нибудь эту тайну? Мадам де Фержоль потеряла всякую надежду. И, доживая свои дни в пустоте безнадежности, хранила на лице выражение спокойствия, какого не было у нее в душе. С годами она превратилась в руину, но руина была Колизеем. Их роднили мощь и величие. «На том конце стола, где на обедах графа де Люда сидит баронесса, и говорят тише, и смеются меньше», — заметил как-то виконт де Керкевиль, очень любивший посмеяться, но вынужденный из почтения становиться серьезным в присутствии величавой и величественной старухи. Так вот на том обеде в доме де Люда, на котором присутствовала мадам де Фержоль, храня то же безразличие, какое хранила и в жизни, царили веселое оживление и взаимное доброжелательство, хотя общество собралось весьма смешанное. Можно сказать, что маленькое общество в столовой являло собой картину общества в целом, каким оно стало в результате могучих усилий революции, а потом империи, но в тот вечер малоаппетитный социальный и политический винегрет (нынешнее правительство не способно приготовить даже такой) никому не внушал отвращения. Граф де Люд не без остроумия называл свои обеды «собранием трех сословий», и в самом деле, на них присутствовали и знать, и духовенство, и буржуазия. Но все были очень сердечны и в прекрасном расположении духа. Надо сказать, что небольшой городок Сен-Совёр куда благодушнее Валони, такого же городка по соседству, расположенного в четырех лье: там мало-мальски родовитый дворянин считал себя паладином Карла Великого и, прежде чем пригласить вас на обед, требовал дворянских грамот.