Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - История, которой даже имени нет

На протяжении последних шести лет жизни Барбе пересматривает свое критическое наследие. Умер он 23 апреля 1889 года, как раз тогда, когда в типографии находилась его поэма «Амаидэ», написанная в 1834 году «под наблюдением Мориса Герена» и издаваемая впервые. Он умер удовлетворенный, но не утратив природного темперамента, и остался индивидуалистом, настаивая на желании одиночества, о чем свидетельствуют его последние слова: «Я не хочу ни одного человека у себя на похоронах».

Перевод осуществлен по изданию:

Barbey d’Aurevilly. Une histoire sans nom, suivi de trois nouvelles. P. 1972.

Было это в конце восемнадцатого столетия незадолго до революции. В округе Форэз, в маленьком городке, что угнездился среди кряжей Севенн, в первое воскресенье Великого поста перед повечерием монах-капуцин говорил проповедь. Смеркалось, и все сумрачней становилось в церкви, и без того темной — свет застили горы, отвесно, будто стенки кубка, вздымаясь вверх позади домов на окраине. Возможно, читатель догадается, о каком городе идет речь, по его необычному местоположению — он укрылся посреди гор на дне глубокой котловины, напоминающей колодец. Сверху вниз кругами, как спираль штопора, к городку спускалась единственная тропа, — она вилась по склонам, образуя многоэтажную балюстраду. Должно быть, живущих на дне колодца горожан не оставляло чувство тоскливой безнадежности, какое испытывает злополучная муха с намокшими крыльями, угодившая в стакан и неспособная выбраться из глубочайшей, как ей кажется, бездны. Нет места печальнее, хотя кольцо гор вокруг сверкает изумрудом лесов и серебром ручьев, сбегающих со всех сторон вниз и несущих в бурливых водах такое множество форели, что ее можно ловить руками. Заботясь о высшем благе, Провидение захотело, чтобы человек был привязан к родине так же, как он привязан к матери, даже если та и не стоит его любви. Иначе нельзя постигнуть, отчего люди, хотя им нужен простор, вольный воздух, дальняя линия горизонта, чтобы дышать полной грудью, не поднялись выше, не вздохнули свободней, а заперли себя в тесной котловине, посреди гор, наступающих друг другу на подошвы! Как не сравнить их с рудокопами, копошащимися в земных глубинах, или с затворниками древних монастырей, что годами молились в потемках каменного мешка. Сам я провел в этом городе месяц и все время почти физически ощущал те страдания, что испытывал, наверное, низвергнутый титан, так невыносимо давили на меня со всех сторон проклятые горы, — я и теперь, стоит их вспомнить, чувствую тяжесть на сердце. Старинные дома городка, уцелевшие еще от времен Средневековья, совсем почернели от времени и казались нарисованными тушью. И черным на черное ложились на их стены тени гор, окруживших город крепостной стеной, неодолимой для солнца. Солнцу не удавалось взять приступом высокую стену и бросить хотя бы лучик в глубину колодца. Порой здесь бывало темно даже в полдень. В этом городе Байрон мог бы создать свою поэму «Тьма». Город, казалось, был написан Рембрандтом, во всяком случае, мог бы послужить ему источником вдохновения. Летом жители угадывали, что день ясный, только взглянув на голубое слуховое окошко в тысяче футов над головой. Но в ту пору окошко было свинцовым. Облака закрыли его тяжелым ставнем — на котел опустилась крышка.

В тот зимний вечер все горожане пришли в церковь — в суровом соборе XIII века было так темно, что даже зоркие глаза рыси, случись там рысь, не смогли бы разобрать ни слова в молитвеннике в час «между собакой и волком», тем более что час был скорее «волчий», чем «собачий». К началу проповеди свечи по обычаю погасили, и проповедник не видел лиц прихожан, многочисленных и неразличимых, как черепица на крыше, прихожане же хоть и не видели вознесенного над ними высокой кафедрой пастыря, зато отчетливо слышали его голос. Согласно старинной поговорке, «капуцинов не слыхать, пока они не загнусавят хором». Но у этого капуцина голос был звучный, грозный, будто нарочно созданный, чтобы возвещать об ужасном воздаянии за грехи. И он возвещал о воздаянии и о муках преисподней. Под мрачными сводами, где с каждой минутой сгущалась тьма, где тени накатывали волна за волной, слова его звучали особенно устрашающе. Статуи святых, завешенные в Великий пост полотном, белели во тьме, словно таинственные призраки, застывшие вдоль голых стен, и смутная фигура проповедника, двигавшаяся на фоне беленой опоры, тоже походила на призрак. Призрак проповедовал призракам. Только мощный громкий голос был реальностью и как будто доносился с неба. Потрясенные прихожане ловили каждое слово с напряженным вниманием в полнейшем безмолвии, а когда проповедник на мгновение умолкал, чтобы перевести дух, было слышно, как снаружи в печальную долину со всех сторон тихо точат слезы ручьи, унылой жалобой гармонируя с унылым сумраком.

Я сказал, что в вечерний час тьма в церкви придавала словам проповедника особую выразительность, но кто знает, что в действительности выражают слова?.. Все внимали монаху, низко склонив головы, пораженные, будто громом, грозным голосом, будившим гулкое эхо сводов. Только две прихожанки, мать и дочь, не опустили глаза долу, а напряженно вглядывались во мрак, тщетно силясь различить лицо проповедника. Этим вечером после службы он должен был «трапезовать» у них, а потому они с любопытством пытались рассмотреть будущего гостя.

Возможно, читатель знает, что в те времена во всех приходах королевства проповеди в Великий пост говорили клирики, пришедшие из какого-нибудь дальнего монастыря. Простой народ — поэт, сам не сознающий своего поэтического дара, — привык всем давать прозвища и звал странствующих проповедников «великопостными ласточками». Всякий раз как «великопостная ласточка» залетала в город или селенье, ей готовили гнездышко в лучшем доме прихода. Богатые и набожные семьи охотно оказывали пришельцам гостеприимство, а в провинции, где жизнь так однообразна, ежегодное явление проповедника вызывало живейший интерес, поскольку живущих в уединении всегда пленяет неведомое и пьянит чужедальнее. Хотя в книге страстей человеческих записано, что странники, люди проходящие и уже потому всех превосходящие, несут другим самые опасные соблазны… Суровый монах, говоривший о преисподней с красноречием, достойным несравненного Бридэна [11] Бридэн (1701–1767) — известный французский миссионер, обладавший удивительным даром слова. , стремился открыть прихожанам путь на небо, и откуда было знать ему и двум дамам, которые старались разглядеть его лицо в темноте собора, что им он откроет путь в ад?