Пэлем Вудхауз - Вся правда о Муллинерах (сборник)

— Ладненько, дядя, — сказал Ланселот, стараясь его успокоить.

Епископ погрузился в скорбное молчание.

— И дело ведь не в том, — заговорил он, видимо следуя какому-то ходу мыслей, — что я, как природный холостяк, взираю на брак с тревогой и озабоченностью. В отчаяние меня приводят особые обстоятельства моей трагедии. Если я соединю мою судьбу с судьбой леди Уиддрингтон, я уже никогда не увижу Уэбстера.

— Ну послушайте, дядя! Это уже чистый пессимизм.

Епископ покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Если этот брак состоится, наши дороги, моя и Уэбстера, должны разойтись. Я не могу обречь столь чистого душой кота на жизнь в Уиддрингтон-Мэноре, на жизнь, означающую постоянное общение с этой скотиной Перси. Мой кот испытает самое пагубное влияние. Ты знаешь Уэбстера, Ланселот. Он был твоим постоянным товарищем (могу ли я даже сказать — ментором?) на протяжении многих месяцев. Тебе известна возвышенность его идеалов.

На мгновение перед умственным взором Ланселота предстал Уэбстер — таким, каким он видел его совсем-совсем недавно: стоящим с хребтом селедки в пасти и выпевающим военную песнь по адресу помоечного кота, у которого он отобрал этот bonne bouche. [24] Лакомый кусочек (фр. ). Но он ответил без запинки:

— О, еще бы!

— Они очень высокие.

— Чрезвычайно высокие.

— А его чувство собственного достоинства! — продолжал епископ. — Я не приемлю гордыню и самовлюбленность, но чувство собственного достоинства у Уэбстера не омрачено этими пороками. Оно опирается на чистую совесть и на твердую уверенность в том, что даже котенком он ни разу не свернул с пути праведности. Сожалею, что ты не видел Уэбстера котенком, Ланселот.

— И я сожалею, дядя.

— Он никогда не играл с клубками шерсти, предпочитая сидеть в тени у стены собора и внимать мелодичному пению церковного хора, сливающемуся с благостной тишью летнего дня. Даже тогда можно было заметить, какие глубокие думы владеют его сознанием. Вот, помню, однажды…

Однако миру было суждено лишиться этого воспоминания — если, конечно, оно когда-нибудь не войдет в мемуары доброго епископа. Ибо в этот миг дверь отворилась, и вошел дворецкий. В объятиях он нес плетеную корзину с крышкой, и из-под крышки этой доносились гневные восклицания кота, который совершил железнодорожное путешествие в крайне стесненных условиях и теперь требовал объяснения, что все это, собственно, означает.

— Только подумать! — вскричал епископ.

В ушах Ланселота раздался погребальный колокольный звон. Он узнал этот голос. Он понял, кто скрыт в корзине.

— Остановитесь! — вскричал он. — Дядя Теодор, не открывайте корзину!

Но поздно! Епископ уже развязывал веревку руками, дрожащими от нетерпения. Он испускал нежное чириканье. Его глаза горели тем безумным огнем, который можно увидеть только в глазах кошколюбов, воссоединяющихся со своими любимцами.

— Уэбстер! — произнес он прерывающимся голосом.

Из корзины пушечным ядром вылетел Уэбстер, изрыгая странные эпитеты. Несколько секунд он метался по комнате, видимо, в поисках того, кто упрятал его в узилище, — глаза Уэбстера метали пламя. Несколько успокоившись, он сел и начал вылизываться, и вот тут-то епископ получил возможность хорошенько его рассмотреть.

Две недели под опекой ветеринара пошли Уэбстеру на пользу, но недостаточно. Далеко-далеко не достаточно, с ужасом решил Ланселот. Какие-то две жалкие недели не могут восстановить шерсть на боевых проплешинах или вернуть пожеванному уху тот добавочный дюйм, без которого оно имеет несколько необычный вид. Когда Уэбстер отправился к доктору Робинсону, он выглядел так, словно побывал в зубьях какой-то машины; точно так же, лишь с весьма незначительными изменениями, он выглядел и теперь. Рассмотрев его, епископ испустил пронзительный крик, будто в предсмертной агонии. Затем, обернувшись к Ланселоту, произнес громовым голосом:

— Так-то ты, Ланселот Муллинер, исполнил возложенный на тебя священный долг!

Ланселот был сокрушен, но все-таки сумел ответить:

— Я не виноват, дядя. Ему не было никакого удержу.

— Ха!

— А вот и не было! — сказал Ланселот. — К тому же что дурного в небольшой приличной стычке с кем-нибудь из соседей? Коты — это все-таки коты.

— Никуда не годная логика! — сказал епископ, тяжело дыша.

— Лично я, — продолжал Ланселот глухим голосом, понимая, сколь безнадежны его усилия, — гордился бы Уэбстером, принадлежи он мне. Подумайте о его достижениях. — Тут Ланселот слегка оживился. — Он приезжает на Ботт-стрит без единого боя в прошлом и, вопреки своей неопытности, демонстрирует такой врожденный талант, что уже через две недели все окрестные коты, едва завидев его, прыгают через ограды и взлетают на фонарные столбы. Жаль, — сказал Ланселот, уже полностью увлеченный своей темой, — что вы не видели, как он отделал белого кота из номера одиннадцатого! Ничего чудеснее я в жизни не видывал. Он весил меньше этого котяры, чья боевая репутация к тому же достигла Фулем-роуд. Первый раунд завершился вничью, возможно, с легким перевесом в пользу его противника. Но когда гонг возвестил начало второго раунда…

Епископ поднял ладонь. Его лицо было полно невыразимого страдания.

— Довольно! — вскричал он. — Я сокрушен. Я…

Он умолк. Нечто вспрыгнуло на подоконник рядом с ним, заставив его отпрянуть. Это был кот Перси, который, услышав незнакомый кошачий голос, явился узнать, что происходит.

Выпадали дни, когда Перси, ублаженный сливками и солнечным теплом, становился если не дружелюбным, то хотя бы относительно беззлобным. Ланселот даже сподобился однажды увидеть, как он играл со смятой бумажкой. Но с первой же секунды стало очевидно, что этот день был не из таких. Перси явно изнемогал от злобы. Его черная душа поблескивала в суженных глазках. Он подергивал хвостом из стороны в сторону и мерил Уэбстера вызывающим взглядом, гнусно ухмыляясь.

Затем, пошевелив усами, что-то сказал тихим голосом.

Пока Перси не заговорил, Уэбстер словно бы не замечал его появления. Он все еще умывался после своего путешествия. Но, услышав эти словечки, он вздрогнул и поднял голову. И едва он увидел Перси, как его уши прижались к голове, а в глазах вспыхнул боевой огонь.

Наступила секундная пауза. Кот мерил взглядом кота. Затем, хлеща себя хвостом по бокам, Перси повторил свое заявление уже громче. И сказал мне Ланселот, с этого момента он понимал их диалог от слова и до слова, будто много лет изучал кошачий язык.

Вот какой произошел обмен фразами:

УЭБСТЕР. Кто? Я-а?

ПЕРСИ. Да, ты.

УЭБСТЕР. Что ты сказал?

ПЕРСИ. Что слышал.

УЭБСТЕР. Значит, так?

ПЕРСИ. Так.

УЭБСТЕР. Так?

ПЕРСИ. Так. Ну-ка подойди, и я откушу, что у тебя осталось от уха.