Пэлем Вудхауз - Вся правда о Муллинерах (сборник)

Это была белая мышь. А вернее, на данном этапе только голова белой мыши. Эта голова, торчавшая из нагрудного кармана куртки Старого Вонючки, медленно двигалась из стороны в сторону. Затем, устав томиться в заключении, мышь покинула карман вся целиком, спустилась по торсу своего владельца, добралась до колена, умылась, причесалась, подергала усами и обратила благодушные розовые глазки на своего визави. Тот судорожно вздохнул, сглотнул и слегка пошевелил губами. Амброзу показалось, что он молится.

Стеклянноглазый пассажир показал себя находчивым человеком. Возможно, нечто подобное уже случалось с ним в прошлом и он знал, что следует делать. Он закрыл глаза, продержал их закрытыми примерно полминуты, а потом снова открыл.

Мышь не исчезла.

Именно в такие моменты все лучшее в человеке вырывается наружу. Неразумно обильные трапезы могут нанести урон духу, который сделал англичан тем, чем они стали, но истребить сей дух не дано никому. Когда пробьет час, древняя бульдожья кровь даст о себе знать. Еще Шекспир установил это.

Прижатый к стене англичанин, как бы обильно он перед этим ни подзакусил, дорого продаст свою жизнь.

Стеклянноглазый, как сам признал бы первым, только что пропустил решающую пару кружечек после первых восьми, но он был британцем. Сорвав с головы шляпу, он испустил хриплый клич — возможно, хотя слова оставались неразличимыми, тот самый старинный воспламеняющий души призыв к святому Георгию, который гремел над славными полями Азенкура и Креси. Затем он наклонился вперед и ударил шляпой по мыши.

Мышь, вовремя заметившая этот маневр, прибегла к единственно возможному контрманевру: увернулась и, соскочив на пол, укрылась там. И тотчас автобус огласили жалобные вопли женщин, исторгнутые страшной опасностью.

История, повествуя о случившемся, презрительно отвернется от кондуктора этого автобуса. Он явно оказался не на высоте. Дернул сигнальный шнурок, остановил указанное транспортное средство и, вступив внутрь салона, сказал: «Э-эй!» С тем же успехом Наполеон мог сказать «Э-эй!» при Ватерлоо. С цепи сорвались силы, перед которыми слова бессильны. Старый Вонючка пинал стеклянноглазого в голень. Стеклянноглазый возмущенно утверждал, что он — джентльмен. Три дамы пытались разом выбраться через дверь, которую архитектор автобуса спланировал из расчета на одного пассажира.

И тут в их среде возникла массивная фигура в форме:

— Это еще что?

Амброз не стал дожидаться дальнейшего. С него было более чем достаточно. Проскользнув мимо новоприбывшего, он спрыгнул с автобуса и широким шагом исчез во мраке.

Мутное утро пятнадцатого февраля опустилось на Лондон в мантии тумана. Амброза Уиффина оно застало завтракающим в постели. На подносе перед ним лежало письмо. Почерк был почерком, который он некогда любил, но теперь вид этих буковок оставил его холодным. Его сердце было мертво, он сбросил со счетов весь прекрасный пол, и письма от Бобби Уикхем не могли заставить звучать сердечные струны. Письмо он уже прочел. Но теперь снова взял его и, искривив губы в горькой улыбке, вновь пробежал глазами по строчкам, задерживаясь на ударных местах:

«…совершенно в тебе разочаровалась… не могу понять, как ты мог вести себя таким недопустимым образом…»

— Ха!

«…думала, что могу тебе доверить… А ты бросаешь бедняжек одних посреди Лондона…»

— Ха! А также: ха-ха!

«…Уилфреда привел домой полицейский, и мама вне себя. По-моему, я никогда еще не видела ее настолько по-викториански…»

Амброз Уиффин бросил письмо на поднос и взял телефонную трубку:

— Алло.

— Алло.

— Алджи?

— Да. Кто говорит?

— Амброз Уиффин.

— О? Наше вам!

— Наше вам!

— Наше вам!

— Наше вам!

— Послушай, — сказал Алджи Круфтс, — куда ты подевался вчера днем? Я тебе названивал, а тебя все не было дома.

— Мне очень жаль, — сказал Амброз Уиффин. — Я водил парочку ребятишек в кино.

— Это еще зачем?

— Ну, знаешь, всегда приятно, когда выпадает случай доставить удовольствие другим. Нельзя же все время думать только о себе. Надо стараться привносить солнечный свет в жизнь других людей.

— Наверное, — скептически заметил Алджи, — там с тобой была Бобби Уикхем, и все время ты пожимал ее дурацкую руку.

— Ничего подобного, — ответил Амброз Уиффин с достоинством. — Мисс Уикхем среди присутствовавших не было. А зачем ты вчера мне дозванивался?

— Посоветовать тебе не быть олухом и не болтаться зря в Лондоне в такую мерзкую погоду. Амброз, старичок, ты просто обязан завтра уехать.

— Алджи, старичина, я как раз и звоню тебе, чтобы сказать, что я поеду.

— Правда?

— Абсолютно.

— Дело! Молодчага! Ну и ладненько. Жду тебя под часами на Чаринг-Кросс в половине десятого.

— Ну и ладненько. Буду как штык.

— Ну и ладненько. Под часами.

— Ну и ладненько. Под старыми добрыми часами.

— Ну и ладненько, — сказал Алджи Круфтс.

— Ну и ладненько, — сказал Амброз Уиффин.

Беседа в «Отдыхе удильщика» коснулась животрепещущей темы прискорбного падения морали у родовой знати и помещиков Великобритании.

Начало этому обсуждению положила мисс Постлетуэйт, наша эрудированная буфетчица, сообщив, что в романчике, который она читает, виконт только что столкнул с обрыва семейного поверенного.

— Потому что он узнал его преступную тайну, — пояснила мисс Постлетуэйт, протирая стакан с известной суровостью, так как была очень достойной женщиной. — Поверенный взял да открыл его преступную тайну, а потому виконт и столкнул его с обрыва. Думается, такие вещи творятся что ни день, только мы-то про это ничего не знаем.

Мистер Муллинер умудренно кивнул.

— Что правда, то правда, — согласился он, — и, полагаю, всякий раз, когда под каким-нибудь обрывом находят куски семейного поверенного, Большая Четверка Скотленд-Ярда тут же устраивает облаву на всех окрестных виконтов.

— Баронеты будут похуже виконтов, — свирепо заявил Пинта Портера. — Меня только в прошлом месяце один облапошил с коровой.

— Графы будут похуже баронетов, — возразил Виски С Лимонным Соком. — Я бы мог вам такое порассказать про графов!

— А как насчет кавалеров ордена Британской империи? — угрюмо осведомился Темный Эль. — Если хотите знать мое мнение, этим О.Б.И. пальца в рот не клади.

Мистер Муллинер вздохнул.

— Беда в том, — сказал он, — что как ни горько говорить об этом, но вся британская аристократия пронизана и опутана безнравственностью. Осмелюсь предположить, что булавка, наугад вонзенная в любую страницу справочника Дебретта, обязательно проткнет фамилию пэра, чья совесть чернее сажи. А если кто-нибудь в этом сомневается, история моего племянника Адриана Муллинера, частного сыщика, послужит неопровержимым доказательством.