Пэрл Бак - Сыновья

Такая предусмотрительность пришлась по душе Вану Среднему, и так как час близился к полудню, он сказал гораздо приветливее обычного:

— Пойдем, поешь и выпей чаю с нами, если тебе понравится наша простая еда. — И он повел его с собой и усадил за семейный стол.

Увидев человека с заячьей губой, жена Вана Среднего громко и добродушно поздоровалась с ним и спросила:

— Как поживает мой рябой сынок?

Тот поднялся с места и отвечал ей, что сын ее здоров и живется ему неплохо, — генерал, должно быть, хочет его повысить, потому что держит всегда при себе. И не успел он еще вымолвить слова, как она уже кричала ему, чтобы он не стоял из вежливости, а садился поскорей. Усевшись снова на свое место, он хотел было рассказать им о том, как мальчик ходил в гнездо бандитов, и какой он ловкий, и как хорошо исполнил все, что ему поручили. Но он во-время удержался, вспомнив, что женщины — удивительный народ, и нрав у них непостоянный, а всего удивительнее матери, которые видят страхи и опасности для своих детей там, где их вовсе нет. И потому, рассказав, сколько было нужно, чтобы удовлетворить ее любопытство, он ограничился этим и замолчал.

Через несколько минут она уже забыла, о чем спрашивала, потому что у нее было много дела, и она хлопотала и суетилась, доставая чашки и расставляя их на столе, и в то же время кормила ребенка грудью. Ребенок спокойно сосал, а она свободной рукой проворно раскладывала по чашкам еду гостю, мужу и крикливым, проголодавшимся детям, которые ели не за столом, а стоя в дверях или на улице, куда выбегали с чашками и палочками, и, опорожнив чашки, прибегали обратно, прося еще риса, овощей или мяса.

Когда обед кончился и после еды все напились чаю, Ван Средний повел верного человека к воротам старшего брата и там попросил его подождать, пока он вызовет брата, и тогда они пойдут разговаривать в чайный дом. И он велел ему стать в сторонке, чтобы госпожа его не увидела, а не то им придется войти в дом и разговаривать с ней. Предупредив его об этом, Ван Средний скрылся в воротах и, пройдя через один-два двора, вошел в комнату брата, где застал его крепко спящим на ложе возле жаровни с пылающими угольями, — он храпел, заснув после обеда.

Почувствовав, что брат слегка дотронулся до его плеча, он проснулся, громко всхрапнул и довольно скоро понял, чего от него хотят; потом, поднявшись на ноги, натянул лежавший возле меховой халат и вышел потихоньку за братом, стараясь, чтобы его не заметили. Никто их не видел, кроме хорошенькой наложницы, которая просунула голову в дверь посмотреть, кто идет, и когда Ван Старший поднял руку в знак молчания, она не стала его задерживать — это была добрая, кроткого нрава женщина, и хотя она была робка и боялась его жены, однако, если бы ее спросили, она солгала бы по своей доброте, сказав, что не видела его.

Братья пошли вместе в чайный дом, и там человек с заячьей губой снова повторил свой рассказ, и Ван Старший сетовал про себя, что у него нет сына, которого можно было бы отдать младшему брату, и завидовал, что сыну среднего брата так повезло. Но он сдержался на этот раз, благодушно беседовал с Заячьей Губой, соглашаясь со всем, что говорил брат о деньгах, которые нужно было послать, однако с трудом дождался времени, когда можно было уйти домой.

Сердце его, казалось, готово было разорваться от зависти, и он пошел разыскивать старшего сына. Юноша лежал в своей комнате на кровати с пологом и, весь раскрасневшись, читал пустую, развратную книгу под названием «Три красавицы»; завидев входящего отца, вздрогнул и спрятал книгу под халат. Но отец даже не заметил книги, — мысли его были заняты тем, о чем он пришел говорить, и он торопливо начал:

— Скажи, сын мой, ты все еще хочешь поехать к дяде и с его помощью добиться высокого положения?

Но для сына его прошло уже время, когда он этого хотел, и теперь он слегка зевнул, и приоткрывшийся рот его был розовый и красивый, будто у девушки, и, взглянув на отца, он улыбнулся лениво и сказал:

— Неужели я был когда-нибудь так глуп, что хотел итти в солдаты?

— Но ты не будешь простым солдатом, — настаивал встревоженный отец. — Ты с самого начала будешь гораздо выше, будешь первым после дяди. — Потом он понизил голос, уговаривая сына: — Твой дядя уже генерал, и своего места он добился как нельзя более ловко, и самое худшее уже позади.

Но юноша упрямо качал головой, и Ван Старший, сердясь и не зная, что ему делать, смотрел на лежащего перед ним сына. Словно какая-то пелена опала у него с глаз в эту минуту, и он ясно увидел, что его сын праздный, избалованный и изнеженный юноша, ни к чему не стремящийся, кроме удовольствия, и боящийся только того, как бы не показаться одетым хуже и не модно, как другие молодые люди, его знакомые. Да, Ван Старший видел, что сын его лежит на шелковых одеялах, одетый в шелка, даже и белье на нем было шелковое, обутый в атласные башмаки; кожа у него надушена и умащена, словно у какой-нибудь красавицы, и волосы надушены и напомажены заграничной помадой. Он всячески заботился о красоте своего тела, и чуть ли не молился на него — такое оно у него было красивое и нежное, и наградой ему были похвалы тех, с кем он проводил вечера в игорных домах и театрах. Да, это был молодой господин из богатого дома, что каждому было видно, и никому не пришло бы в голову, что дед его был какой-то Ван Лун, крестьянин, пахавший землю. На минуту Ван Старший ясно увидел, что такое его старший сын, хотя в другое время вечно путался и терялся от множества пустяков, и, испугавшись за сына, закричал пронзительным голосом, совсем непохожим на его обычный внушительный голос:

— Я боюсь за тебя, сын мой! Боюсь, что ты плохо кончишь! — Он закричал так резко, как никогда еще не кричал на сына: — Говорю тебе, ты должен проложить себе дорогу в жизни, а не стариться здесь без дела, в праздных удовольствиях!

И в страхе, которого не понимал сам, он пожалел, что не воспользовался той минутой, когда в юноше проснулось честолюбие. Теперь было слишком поздно, эта минута прошла.

Услышав, как странно звучит отцовский голос, молодой человек встрепенулся, сел на кровати и отозвался полуиспуганно, полуобиженно:

— Где моя мать? Я пойду и спрошу у матери, пустит ли она меня, — неужели ей так хочется от меня отвязаться?

Тогда Ван Старший сразу пришел в себя и сказал поспешно и миролюбиво:

— Ну, что же, пусть, делай, как хочешь, — ведь ты мой старший сын!

Минута ясности прошла, и пелена снова заволокла его глаза. Он вздохнул, думая про себя, что правду говорят, будто молодые господа совсем не то, что юноши из простонародья; правда и то, что жена его брата — простая женщина, а рябой племянник, должно быть, немногим лучше слуги при дяде. Так пытался утешить себя Ван Старший и, шаркая ногами, вышел из комнаты сына. А сын его, беспечно улыбаясь, снова улегся на шелковую подушку, заложив руки под голову, и немного спустя протянул руку за спрятанной книгой, достал ее и опять с жаром принялся за чтение — это была дрянная, развратная книга, и ее расхвалил ему приятель.