Пэрл Бак - Сыновья

— Зачем ты брал в долг и почему ты не платишь?

Тогда крестьянин поднял глаза и, уставившись на скамейку под ногами у правителя и не вставая с колен, робко заговорил:

— Господин, я человек бедный и простой и не знаю, как нужно говорить с такой почтенной особой, как ты. Я человек простой, и мне не приходилось разговаривать ни с кем выше деревенского старшины, и я не знаю, как нужно говорить здесь, и нет никого, кто бы стал говорить за меня, потому что я очень беден.

Старый правитель ответил довольно ласково:

— Тебе нечего бояться, говори же!

Сначала крестьянин беззвучно открывал и закрывал рот, а потом начал говорить, но все еще не поднимал глаз, и видно было, как дрожит его худое тело в заплатанной и рваной одежде, из дыр которой клоками лезла вата, словно шерсть на старой овце. Голые его ноги были всунуты в плетеные тростниковые сандалии, но и те сейчас свалились, и заскорузлые, мозолистые ступни лежали на сыром каменном полу. Но он, казалось, ничего не замечал и говорил едва слышно:

— Господин, от моих предков мне достался маленький участок земли. Земля эта очень плохая и никогда не кормила нас досыта. Но родители мои умерли рано, остались только я да моя жена, и если бывало голодно, мы терпели. А потом она родила сына, а через несколько лет — дочь. Пока они не подросли, мы еще справлялись. Но они выросли, пришлось женить сына, потом его жена родила. Подумай, господин, и для нас с женой земли было мало, а теперь прибавились еще эти рты. Дочь я не мог отдать замуж, она была еще молода, а кормить ее приходилось. Только два года тому назад мне удалось просватать ее за старика из соседней деревни, — у него умерла жена, и некому было присмотреть за хозяйством. Пришлось шить ей свадебную одежду. Господин, у меня ничего не было, и я занял совсем немного, только десять серебряных монет; для других это пустяки, а для меня большие деньги — у меня никогда столько не было. Занял я их вот у этого ростовщика. Не прошло и года, как десять монет превратились в двадцать, сами собой, а ведь я истратил всего только десять. А теперь, через два года, их стало уже сорок. Господин, разве серебро живое, разве оно может расти? У меня осталась только земля. Он велит убираться, но куда же я пойду? Ну что же, пускай придет и выгонит меня. Больше ничего не остается.

Кончив свою речь, он замолчал и не проронил больше ни слова. Ван Тигр смотрел на крестьянина и — удивительное дело! — не мог отвести глаз от его ног. Лицо у крестьянина было истощенное и желтое и говорило о том, что живется ему плохо и что ни разу в жизни он не ел досыта. А ноги досказывали остальное. Все становилось понятным, — стоило только взглянуть на эти босые заскорузлые ноги с кривыми пальцами и подошвами, словно из буйволовой кожи. Глядя на эти ноги, Ван Тигр чувствовал, что закипает гневом. Однако он дожидался, что скажет старый правитель.

Ростовщик этот был горожанин, знакомый всем и каждому; он не раз пировал вместе с правителем, и советники были на его стороне, потому что он раздавал серебро направо и налево, когда разбирали его дела, а дел у него было много. Поэтому правитель колебался, хотя видно было, что ему жаль крестьянина. Наконец он обратился к старшему советнику, человеку одного с ним возраста, но крепкому и бодрому для своих лет, с моложавым и еще красивым лицом, хотя редкие его усы, спускавшиеся в три ряда к подбородку, уже поседели. Правитель спросил его:

— Что ты скажешь, брат мой?

Тот пригладил редкие седые усы и сказал медленно, словно раздумывая, как поступить по справедливости, — а рука его еще не остыла от полученного серебра:

— Нельзя отрицать того, что этот крестьянин взял деньги в долг и не возвратил их, а долг растет от процентов — так полагается по закону. Ростовщик живет тем, что отдает деньги в рост, так же, как крестьянин живет землей. Если бы крестьянин отдавал землю в аренду и не получал арендной платы, он стал бы жаловаться, и жалоба его была бы справедлива. Так поступил и ростовщик. И поэтому, по справедливости, следует уплатить ему долг.

Старый правитель слушал внимательно, время от времени кивая головой, и видно было, что он и с этим согласен. Вдруг крестьянин в первый раз поднял глаза и в изумлении стал переводить их с одного лица на другое. Но Ван Тигр не видел ни его лица, ни его глаз. Он видел только босые старческие ноги, — крестьянин в тоскливой тревоге тер их одна о другую, и Ван Тигр не в силах был этого вынести. Движимый беспредельным гневом, он вскочил на ноги и, сильно хлопнув в ладоши, загремел мощным голосом:

— А я говорю, что земля останется у бедняка!

Услышав окрик Вана Тигра, все собравшиеся обернулись к нему, и верные люди подскочили ближе и стали вокруг него, грозно ощетинясь штыками, и, видя это, все молча отступили назад. Но Ван Тигр чувствовал, что гневу его нет пределов и что сдерживать его он не в силах, если бы даже захотел, и, указывая на ростовщика пальцем и снова и снова пронзая им воздух, крикнул во весь голос, двигая черными бровями:

— Изо дня в день я вижу здесь эту жирную гадину, и каждый раз он приходит с такими же делами, смазав себе дорогу серебром, которое раздает направо и налево! Мне надоело его видеть! Гоните его прочь! — И обернувшись к своим телохранителям, он крикнул: — Гоните его прикладами!

Услышав это, все подумали, что Ван Тигр помешался, и бросились вон, спасаясь бегством. И впереди всех мчался толстый ростовщик; он скорее других добежал до ворот и проскользнул в них с визгом, словно крыса, которой удалось выскочить из западни. Он бежал так быстро и так хорошо знал все повороты, что скрылся от погони, и верные люди так и не могли догнать его и, пробежав, насколько хватило сил, остановились, смущенно переглядываясь и тяжело переводя дыхание. Проискав его еще некоторое время, они пошли обратно, а на улицах за это время поднялись шум и суматоха.

Когда они вернулись, в ямыне стояла невообразимая сумятица, потому что Ван Тигр, понимая, какое им начато дело, преисполнился отвагой и, позвав солдат, закричал:

— Гоните со двора всех и каждого, гоните этих присосавшихся пиявок вместе с женами и детьми!

И солдаты его с радостью принялись за дело, выполняя приказ, и люди бежали из дворов, словно крысы из горящего дома. Да, не прошло и часа, как там не осталось ни души, кроме Вана Тигра с солдатами да старого правителя с женой и слугами на отведенных ему дворах. Их Ван Тигр приказал не трогать.

Когда все было кончено, — а все это было сделано в припадке гнева, какие редко бывали у Вана Тигра, при всей его склонности гневаться, — он ушел в свою комнату, сел за стол и, облокотившись на него, долгое время не мог отдышаться. Потом он налил себе чаю и медленно выпил его. Ван Тигр понимал, что сегодня он сам подал себе пример и — худо ли, хорошо ли — должен ему следовать. И чем больше он думал, тем меньше об этом жалел, чувствуя, что освободился от уныния и упадка духа, и что он снова беспечен, отважен и свободен душой. И когда Заячья Губа вошел тихонько, посмотреть, не нужно ли ему чего, и рябой племянник принес ему кувшин вина, он закричал им, смеясь беззвучно, по своей привычке: