Пэрл Бак - Сыновья

— Гончары богатеют с каждым годом, — почему бы и им тоже не платить налогов вместе с другими?

И верные люди согласились, что это хорошая мысль, а Ван Тигр в тот же день ввел новый налог. Известив об этом старшин гончарного цеха, он обратился к ним с вежливой речью и сказал им, что он охраняет поля, где растет гаолян, из которого гонят вино, а без его охраны не было бы и вина и нечего было бы наливать в кувшины, а на охрану полей ему нужны деньги, и солдат своих он должен кормить, вооружать и платить им жалованье. Но за всеми этими вежливыми словами сверкало оружие его тысячных войск, и хотя гончары после этого собрались тайком и с большим гневом говорили о сотне выходов, — и о бунте, и о многом другом, — они знали, что отказать невозможно, потому что Ван Тигр волен делать что хочет, а бывают военачальники и хуже Вана Тигра, и это тоже было им известно.

Они ответили согласием, так как нельзя было ответить иначе, и Ван Тигр послал своих верных людей сосчитать, сколько выделывают кувшинов; каждый месяц он стал получать хорошие деньги, и в три с чем-нибудь месяца расплатился с Ваном Купцом. Потом, так как гончары за это время привыкли к налогу, Ван Тигр попрежнему собирал его и не стал говорить, что в деньгах нет уже такой острой нужды, какая была прежде. И в самом деле, ему нужно было много денег, потому что ему предстоял еще долгий путь, прежде чем он достигнет своей цели; жажда славы не давала ему покоя, и он старался не сидеть без дела.

Потом, подумав, он понял, что с народа на его землях много не возьмешь, не вызвав недовольства, и он сказал себе, что ему негде развернуться и что на следующую весну он должен расширить свои владения далеко за пределы области, потому что она слишком мала, и если будет сильный голод, какой может наступить в каждом году, если разгневаются небеса, то он погибнет. До сих пор его хранил счастливый жребий, — сильного голода не было еще с тех пор, как он пришел сюда, а были только неурожаи то в одном, то в другом месте.

Приближалась зима, когда нельзя вести войну, и Ван Тигр возводил укрепления. Он следил за тем, чтобы люди его выходили на ученье каждый день, пока нет ни холодных дождей, ни ветров, ни слишком глубокого снега. Он обучал самых лучших и самых смышленых, а они, в свою очередь, обучали остальных. А больше всего он заботился о ружьях. Каждый месяц он приказывал их пересчитывать у себя на глазах и сверял со своими записями и число и род оружия и постоянно твердил своим людям, что если когда-нибудь недостанет на поверке хоть одного ружья, он убьет человека, а то и двух-трех, чтобы в его войске не было безоружных. Никто не смел его ослушаться. Его боялись еще больше, чем прежде, потому что теперь всем уже было известно, что он убил даже ту женщину, которую любил: вот до чего мог дойти его гнев, и они страшились его и вскакивали с места, как только он хмурил черные брови.

Потом с сурового севера пришла зима, а с нею вместе — темные дни, когда Вану Тигру нельзя было выходить и учить своих людей, и он очутился наконец лицом к лицу с тем, что ждало его и от чего он пытался уйти, отыскивая себе дело. Ему нечем было заняться, и он был одинок. Ему хотелось быть таким же, как другие, которые на его месте с радостью взялись бы за игру в кости, за вино, за пирушки или нашли бы себе какую-нибудь женщину, которая отвлекла бы их от забот. Но Ван Тигр был не таков. Он ел простую пищу, и она нравилась ему больше, чем яства на пирах, а мысль о какой бы то ни было женщине внушала ему отвращенье. Раза два он попробовал играть в кости, но игра пришлась ему не по душе. Он не умел быстро выбрасывать кости, не умел пользоваться случаем, а проигрывая, начинал сердиться, хватался за меч, и те, кто играл с ним, тревожились, видя, как сходятся его черные брови и складка у рта становится глубже, чем обычно; и видя, как большая рука его хватается за меч, они спешили уступить ему и давали выигрывать каждый раз. Но это рассердило Вана Тигра, и он однажды воскликнул:

— Глупая игра, я всегда это говорил! — И в бешенстве бросился вон, потому что игра нисколько его не развлекла и не успокоила.

Еще хуже дня была неизбежно наступавшая ночь, потому что он должен был спать один — и спал один. И это одиночество днем и ночью было тяжело Вану Тигру, потому что сердце у него было суровое и озлобленное, не знавшее веселья, какое знали даже те, кому жилось гораздо хуже, и спать в одиночестве было ему тяжело, потому что тело у него было здоровое и полное желаний. А кроме того, не было никого, кто мог бы стать его другом.

Правда, старый правитель жил еще на боковом дворе со своей старухой женой, которая умирала от чахотки, и он был по-своему не плохой человек и ученый. Но он не привык к таким людям, как Ван Тигр, и так боялся его, что когда Ван Тигр заговаривал с ним, он поспешно складывал руки лодочкой и отвечал:

— Да, почтенный господин, да, генерал!

Вану Тигру это скоро надоело, и он так грозно хмурился, глядя на старого ученого, что тот становился серым, как глина, и, собравшись с духом, торопился выскользнуть из комнаты, и выцветший его халат мешком висел на его худом, старом теле.

Однако Ван Тигр сдерживал свое раздражение, так как он был человек справедливый и знал, что старый правитель делает, что может, и нередко отсылал его, чувствуя, что раздражение накипает в нем, и он может, не сдержав гнева, ударить старика, сам того не желая.

Оставались еще его верные люди — трое добрых и преданных воинов. Ястреб был в самом деле хороший воин, стоивший тысячи простых солдат по своей смышлености. Но он был человек неученый и умел говорить только о том, как нужно держать оружие, какие есть способы драться на кулачках и как лягать правой и левой ногой во все стороны, прежде чем противник успеет опомниться, и о других способах нападать и сражаться, и повторял все это несколько раз, и, рассказав о том, как он вел себя в той или другой битве, он умолкал, так как не знал ничего больше, и Ван Тигр скучал с ним, хотя и ценил его.

Был еще — Мясник: он умел ловко расправляться своими большими, проворными кулаками и, навалившись крупным телом на ворота, ловко опрокидывал их, а все-таки в зимний вечер невесело было слушать его бормотанье.

И был еще человек с заячьей губой, самая преданная и верная душа, хоть и неважный воин, и лучше всего было посылать его с поручениями, а слушать, как он шипит и брызжет слюной в разговоре, было мало удовольствия. Ван Тигр не мог унизиться до разговора с племянником, который был поколением моложе него; не мог снизойти и до пирушек и попоек с солдатами, зная, что если вождь станет бражничать и веселиться со своими людьми и допустит, чтобы они видели его пьяным, то в день битвы они не будут уважать его и слушаться его приказаний. И Ван Тигр старался всегда показываться своим людям в полном военном снаряжении и с острым мечом, который он поднял на такое дело, что теперь и любил и ненавидел его. И все же лезвие было до того острое, что равного ему нельзя было найти во всем мире, и он часто, когда бывал один, вынимал его и разглядывал, думая, что таким мечом можно было бы разрубить даже и облако надвое. Ее шея была нежна, как облако, а меч рассек ее в тот вечер.