Фрэнсис Фицджеральд - Новые мелодии печальных оркестров

— Я хотел бы, чтобы вы повторно осмотрели мою гортань, — попросил он. — Надежды особой нет, но вдруг что-то изменилось.

Он заглотнул сложную систему зеркал. Вдыхал и выдыхал, издавал высокие и низкие звуки, кашлял по команде. Специалист хлопотал, прощупывал. Наконец сел и извлек наружу окуляр.

— Изменений нет, — сказал он. — Патологии в связках нет, просто они изношены. Лечить нечего.

— Я так и думал, — смиренно согласился Джейкоб, словно бы извиняясь за свое нахальство. — Практически то же самое вы говорили мне прежде. Я просто не был уверен, что это окончательно.

Выйдя из здания на Парк-авеню, он понял, что кое-чего лишился. Это была полунадежда (порожденная желанием), что в один прекрасный день…

«В Нью-Йорке пусто, — телеграфировал он Дженни. — Все ночные клубы закрылись. На статуе Гражданской Добродетели — траурные венки. Пожалуйста, трудись на совесть и будь бесконечно счастлива».

«Дорогой Джейкоб, — отвечала она, — так тебя не хватает! Ты самый славный, лучше тебя не было и нет, поверь мне, дорогой. Не забывай меня, пожалуйста. С любовью, Дженни».

Наступила зима. Картина с участием Дженни, снятая на Востоке, вышла на экраны, в журналах для любителей кино были опубликованы заметки и предварительные интервью. Джейкоб сидел у себя в квартире, проигрывал раз за разом на новеньком патефоне Крейцерову сонату и проглядывал краткие письма Дженни — напыщенные, но притом нежные, а также статьи, где говорилось, что Билли Фаррелли открыл новую звезду. В феврале он обручился с одной старой знакомой, ныне вдовой.

Они отправились во Флориду, но вдруг принялись переругиваться в коридорах отеля и за игрой в бридж, и потому было решено планы отменить. Весной Джейкоб заказал каюту на «Париже», но за три дня до отплытия передумал и поехал в Калифорнию.

Дженни встретила его на станции поцелуем и, пока они ехали в машине в отель «Амбассадор», цеплялась за его руку.

— Вот и приехал! — восклицала она. — Я уж думала, не дождусь. Не чаяла.

Речь Дженни свидетельствовала об успешной работе над собой. Она избавилась от вечного «чтоб тебя!», выражавшего всю гамму чувств — от удивления до ужаса, от недовольства до восхищения, притом обходилась без таких его замен, как «шик» или «люкс». Когда ей не хватало слов, чтобы выразить свое настроение, она просто молчала.

Однако в семнадцать лет месяцы равносильны годам, и Джейкоб уловил в ней перемену: Дженни во всех смыслах перестала быть ребенком. Что-то постоянно занимало ее ум — нет, пропускать мимо ушей слова собеседника ей не позволяла врожденная деликатность, но и свои суждения созревали. Она уже не воспринимала кино как чудесное, веселое приключение, выпавшее ей случайно; ни о каких «вот захочу и не приду завтра» речь больше не шла. Студия сделалась частью ее жизни. Жизненные обстоятельства перерастали в карьеру, которая была отделена от часов, не подчиненных дисциплине.

— Если эта картина будет не хуже предыдущей — то есть мой успех будет таким же, Хекшер разорвет договор. Все, кто отсмотрел текущий съемочный материал, говорят, что у меня тут впервые появилась сексапильность.

— Что за текущий съемочный материал?

— Это когда они прогоняют то, что снято вчера. Говорят, у меня впервые появилась сексапильность.

— Не заметил, — пошутил Джейкоб.

— Ты никогда не замечаешь. А она у меня есть.

— Знаю, что есть. — Подчиняясь необдуманному порыву, он взял Дженни за руку.

Она быстро перевела на него взгляд. Джейкоб улыбнулся — с секундным опозданием. Она тоже улыбнулась, и шедшее от нее тепло спрятало его промах.

— Джейк, — воскликнула Дженни, — мне орать хочется от радости, что ты приехал! Я заказала тебе номер в «Амбассадоре». Там все было забито, но я сказала: вынь и положь номер, и они кого-то выкинули. Через полчаса я пришлю за тобой свою машину. Здорово, что ты приехал в воскресенье: я весь день свободна.

Они поели в меблированной квартире, которую Дженни сняла на зиму. Обстановка в мавританском стиле 1920-х годов была полностью унаследована от некоего предшественника. Дженни отзывалась о ней с насмешкой (видимо, кто-то сказал ей, что это полная безвкусица), но Джейкоб, когда разобрался, понял, что указать конкретные недостатки убранства она не может.

— Вот бы здесь было побольше приятных мужчин, — сказала Дженни за ланчем. — То есть приятных мужчин тут много, но я хочу сказать… Ну, таких, как в Нью-Йорке, которые знают даже больше, чем мы, девушки. Как ты, например.

После ланча Джейкоб узнал, что планируется выход куда-то на чай.

— Не сегодня, — запротестовал он. — Я бы хотел побыть с тобой вдвоем.

— Хорошо, — с сомнением в голосе согласилась Дженни, — наверное, можно будет позвонить. Я думала… Эта дама много пишет в газеты, и меня туда пригласили в первый раз. Но если ты хочешь…

Лицо у нее чуть заметно вытянулось, и Джейкоб поспешил заверить, что очень-очень хочет пойти. Постепенно выяснилось, что у них намечена не одна, а все три вечеринки.

— В моем положении это необходимо, — объяснила Дженни. — Иначе видишься только со своей съемочной группой, а это слишком узкий круг. — (Джейкоб улыбнулся.) — Ладно, так или иначе, мудрила, так делает в воскресные дни всякий и каждый.

На первой чайной вечеринке Джейкоб заметил, что женщин собралось значительно больше, чем мужчин, а также больше второстепенных персон — журналисток, дочерей операторов, супруг монтажеров, — нежели важных. Ненадолго появился молодой латиноамериканец по имени Раффино, переговорил с Дженни и ушел; заглянула пара-тройка звезд, которые с несколько преувеличенным интересом расспрашивали о здоровье детей. Еще несколько знаменитостей собрались в углу и недвижно позировали, напоминая статуи. Какой-то писатель, порядком упившийся и разгоряченный, пытался ухлестывать то за одной девицей, то за другой. Ближе к вечеру вдруг обнаружилось, что многие уже слегка навеселе; когда Джейкоб с Дженни выходили за порог, хор голосов звучал куда выше и громче, чем вначале.

На вторую чайную вечеринку тоже забежал молодой Раффино (это был актер, один из бесчисленных подающих надежды двойников Валентино), потолковал с Дженни немного дольше и с большим вниманием и удалился. Джейкоб предположил, что этой вечеринке не старались придать такой же блеск, как другой. Больше была толпа вокруг стола с коктейлями. Больше народу сидело.

Дженни, как он заметил, пила только лимонад. Его удивили и порадовали ее благовоспитанность и хорошие манеры. Она обращалась к непосредственному собеседнику, а не ко всем, кто находился поблизости; выслушивая кого-то, не блуждала глазами по сторонам. То ли намеренно, то ли нет, но на обеих вечеринках Дженни раньше или позже заводила разговор с самыми влиятельными из гостей. Серьезный вид, с каким она произносила: «Для меня это удачная возможность поучиться уму-разуму», неотразимо льстил самолюбию собеседника.