Симона Бовуар - Все люди смертны

Гарнье прошептал:

— Он пережил ночь.

— Да.

Щеки Спинеля немного порозовели, рука была теплой, пульс ровным.

— Он выжил, — сказал я.

Арман открыл глаза:

— Выжил?

— Почти наверняка.

Арман и Гарнье взглянули друг на друга; я отвел взгляд: они разделили радость, вспыхнувшую в их сердцах; в ликующих взглядах они черпали силы противостоять смерти, в этом был смысл их жизни. Почему я отвернулся? Я вспомнил прежнее лицо Спинеля, его сияющие глаза и юный заикающийся голос; ему было двадцать, и он любил жизнь; когда-то я спас другого, я плыл в ледяном озере, я вытащил его на берег и нес на руках, я добыл в индейской деревне маиса и мяса, а он уплетал все это, заливаясь счастливым смехом; дыра в животе, дыра в голове: какая же смерть ждет этого? В моем сердце не было ни капли радости.

— Итак? — Гарнье ждал моего ответа.

В редакции газеты «Прогресс» центральный комитет и руководители секции общества «Права человека» собрались вокруг старого Бруссо. Все они смотрели на меня с беспокойством.

— Итак, мне не удалось связаться ни с галльским обществом, ни с его организационным комитетом. Я переговорил только с «Друзьями народа». Они склоняются к вооруженному восстанию. Но окончательно еще ничего не решено.

— А как они могут действовать, не зная нашей позиции? — спросил Арман. — И как мы можем принимать решение без них?

После небольшой паузы Гарнье сказал:

— Нужно решаться.

— Поскольку мы не можем координировать наши усилия, — медленно проговорил старый Бруссо, — нам лучше воздержаться; в таких условиях немыслимо затевать настоящую революцию.

— Как знать! — возразил Арман.

— Даже если восстание обернется всего лишь бунтом, дело не будет напрасным, — добавил Гарнье. — С каждым таким бунтом народ все больше осознаёт свою силу и пропасть, отделяющая его от правительства, становится все глубже.

В комнате поднялся гул.

— По нашей вине может пролиться много крови, — сказал кто-то.

— И пролиться зря, — добавил другой.

Все разом заговорили, и Арман обернулся ко мне:

— А вы что думаете?

— Да что я могу думать?

— Но опыта вам не занимать, — заметил он, — и у вас должно быть свое мнение…

Я покачал головой. Как я мог давать им советы? Разве я знал, какова для них цена жизни и смерти? Зачем жить, если жить означает всего лишь не быть мертвым? Но умирать ради спасения жизни — разве это не величайшая глупость? Нет, я не мог за них делать выбор.

— Конечно, вспышки недовольства будут, — сказал Арман. — Если вы не хотите толкать народ к вооруженному восстанию, давайте хотя бы примем меры на случай, если оно все-таки вспыхнет.

— Это верно, — заметил Гарнье. — Не надо лозунгов, но будем наготове и, если народ выступит, пойдем с ним.

— Думаю, они не выступят, не оценив своих шансов на успех, — сказал Бруссо.

— Во всяком случае, Республиканская партия должна их поддержать.

— В противном случае…

Снова их голоса смешались; они говорили громко, голоса их дрожали, глаза блестели, а по другую сторону этих стен в ту минуту были миллионы людей, их голоса тоже дрожали, глаза блестели; и, пока все они повторяли: вооруженное восстание, Республика, Франция, будущее всего мира было в их руках, — по крайней мере, они в это верили; судьба человечества не была для них пустым звуком. Весь город бурлил вокруг катафалка, где покоились останки генерала Ламарка, до которого никому не было дела.

Никто из нас в ту ночь не сомкнул глаз, и на всем протяжении бульваров мы налаживали связь между группами. Если бы восстание оказалось успешным, следовало бы убедить Лафайета взять власть в свои руки, поскольку лишь он один, с его авторитетом, мог бы объединить толпу. Гарнье поручил Арману в случае успеха переговорить с основными лидерами республиканцев. А сам он, после того как соберет народ на Аустерлицком мосту, попытается поднять предместье Сен-Марсо.

— Лучше бы ты взял переговоры на себя, — сказал Арман. — К тебе республиканцы скорее прислушаются. А Фоска ближе к рабочим, и пусть он держит Аустерлицкий мост.

— Нет, — заупрямился Гарнье, — я и так много говорил в моей жизни. Теперь я хочу в бой.

— Но если тебя убьют, нам придется туго, — заметил Спинель. — Что будет с газетой?

— Прекрасно обойдетесь и без меня.

— Арман прав, — сказал я, — я знаю рабочих из Сен-Марсо; давайте я займусь организацией восстания.

— Вы мне уже спасли жизнь однажды. Этого довольно.

Я смотрел на Гарнье, на его нервный рот с двумя расходящимися от углов морщинами, его измученное лицо с жестким, немного беспокойным взглядом. Он видел линию горизонта, за которой скрывалась бурная река, покачивались зеленые метлы высоких тростников, дремали в теплой жиже аллигаторы, и он говорил: «Я должен почувствовать себя живым, пусть даже ценой своей жизни».

В десять часов утра все члены обществ «Права человека» и «Друзья народа», студенты медицины и права собрались на площади Людовика XV. Среди собравшихся не было видно студентов Политехнической школы — прошел слух, что им запретили покидать аудитории. Над головами плыли знамена, трехцветные флаги, зеленые ветви: все держали в руках знаки различия, многие потрясали оружием. Было пасмурно, накрапывал дождь, но хмельной угар надежды жег сердца. Им суждено совершить нечто важное — они в это верили. Они сжимали рукоять револьвера и верили, что на многое способны, и были готовы умереть, дабы убедить себя в этом; они торопились отдать жизнь и тем доказать, что она чего-то стоит на этой земле.

Катафалк тянули шестеро молодых людей; Лафайет шел у гроба, за которым следовали два батальона муниципальной гвардии, численностью десять тысяч. Правительство расставило гвардейцев на всем пути следования процессии. Столь явная демонстрация силы ничуть не остужала умы, напротив, угроза смуты делалась ощутимее. Толпы людей устремились на улицы, к окнам, на деревья, на крыши; на балконах реяли итальянские, немецкие, польские флаги, напоминавшие о существовании тираний, которые французскому правительству не удалось сокрушить. Люди шли и пели революционные песни. Пел Арман, пел спасенный мною от холеры Спинель. При виде драгун сердца наполнялись гневом и люди вооружались палками и камнями. Мы вышли на Вандомскую площадь, и тянувшие катафалк отклонились от намеченного пути, они обошли вокруг колонны. Кто-то за моей спиной выкрикнул: «Куда нас ведут?» — и чей-то голос ответил: «К Республике». Я же думал о том, что их ведут на бунт, на смерть. И что значила для них Республика? Никто из них не мог бы ответить, за что он намерен сражаться, но они не сомневались, что ставка эта была высока, ведь они собирались выиграть ее ценой собственной крови. Я спросил когда-то: «Зачем нам Ривель?» — но ведь для Антонио дело было не в Ривеле, просто ему очень хотелось стать победителем; ради этой победы он и умер, умер счастливым. Они отдавали свою жизнь, чтобы она стала жизнью человека — не муравья, не мошкары, не россыпи камней, ведь мы не допустим, чтобы мы превратились в камни; и вот полыхали костры, и люди пели. Марианна сказала мне: «Оставайся человеком среди людей». И что ж из этого вышло? Я мог идти с ними плечом к плечу, но не мог рисковать жизнью, как они.