Симона Бовуар - Все люди смертны

Когда мы вышли на площадь Бастилии, то увидели, что к нам бегут студенты-политехники, с непокрытыми головами и наспех одетые; они вырвались, несмотря на запрет. Толпа закричала: «Ура политехникам!», «Да здравствует Республика!» — и музыканты, шедшие перед катафалком, заиграли Марсельезу. Прошел слух, будто офицер из 12-й роты сказал студентам: «Я за Республику», и вот новость полетела вдоль всей колонны: «Армия с нами!».

На Аустерлицком мосту кортеж остановился. Там был сооружен помост, и Лафайет поднялся на него, чтобы произнести речь. Он говорил о генерале Ламарке, которого мы хоронили. После него были и другие ораторы, но никому не было дела ни до них, ни до покойника.

— Гарнье у входа на мост, — сказал Арман.

Он обшаривал взглядом толпу, но не мог различить лиц.

— Что-то должно случиться, — отозвался Спинель.

Все чего-то ждали, и никто не знал, чего именно. Вдруг появился всадник в черном: он сжимал красное знамя, древко которого было увенчано фригийским колпаком. Толпа загудела, люди растерянно переглядывались, послышались голоса: «Не надо красного знамени!»

— Это уловка, провокация, — говорил Спинель, заикаясь от волнения. — Они хотят смутить народ.

— Вы так думаете?

— Да, — сказал Арман. — Армия и муниципальные гвардейцы испугались красного флага. И толпа чувствует, как изменилось их настроение.

Мы выждали еще немного, и вдруг он сказал:

— Ничего здесь само собой не произойдет. Найдите Гарнье, скажите ему, чтобы он подал сигнал. А меня найдете в редакции «Ле Насьональ». Я попробую объединить лидеров республиканцев.

Я прошел сквозь толпу и встретил Гарнье на месте, намеченном нами на плане прошлой ночью; у него было ружье через плечо; там дальше на улицах было полно людей с угрюмыми лицами, и многие из них тоже были вооружены.

— Все готово, — сказал я. — Народ готов к восстанию. Но Арман требует, чтобы вы подали сигнал к выступлению.

— Конечно.

Я молча разглядывал его. Ему было страшно, и я о том знал; и ночью и днем его душил страх смерти, которая обратит его в прах. И он ничего не мог с этим поделать.

— Драгуны!

Над темной массой толпы блеснули их шлемы и штыки; они выскочили на набережную Морлан и кинулись к мосту. Гарнье крикнул: «Они атакуют нас!» Он схватил ружье и выстрелил. Тотчас со всех сторон послышались другие выстрелы, и толпа загудела: «На баррикады!», «К оружию!»

Тут же стали возводиться баррикады. Со всех соседних улиц хлынули вооруженные люди. Гарнье во главе большой группы двинулся к казармам на улице Попенкур. Мы бросились вперед, и солдаты уступили без большого сопротивления; мы взяли тысячу двести ружей и роздали их повстанцам. Гарнье повел их к монастырю Сен-Мерри, и они приняли решение там закрепиться.

— Предупредите Армана, что мы держим все предместье, — сказал мне Гарнье. — И что будем держать его сколько потребуется.

Повсюду строили баррикады; одни спиливали деревья и укладывали их на мостовую, другие выносили из домов железные кровати, столы и стулья; дети и женщины тащили булыжники, вывернутые из мостовых; и все пели. И крестьяне Ингольштадта тоже пели вокруг костров.

Я нашел Армана в редакции «Ле Насьональ». Глаза его сияли. Повстанцы держали полгорода; штурмом были взяты казармы и пороховые склады; правительство хотело вывести на улицы армию, но не решалось: солдаты могли перейти на сторону повстанцев. Лидеры республиканцев собирались созвать временное правительство и во главе его поставить Лафайета: Национальная гвардия пошла бы за своим бывшим командующим.

— Завтра Республика будет провозглашена, — сказал Арман.

Мне поручили доставить к монастырю Сен-Мерри продовольствие и боеприпасы, чтобы поддержать Гарнье. На улицах свистели пули. Люди пытались преградить мне путь на перекрестках, они кричали: «Не ходите туда, там заграждение». А я шел. Одна пуля пробила мою шляпу, другая — плечо, но я бежал вперед. Небо мчалось над моей головой, под копытами моей лошади подпрыгивала земля. Я бежал, я был свободен от прошлого и будущего, свободен от привкуса скуки во рту. Было что-то новое, чего никогда раньше не бывало: этот город в бреду, набухший кровью и надеждой, его сердце билось в моей груди. Я живу, мелькнуло у меня в голове. Наверное, в последний раз, — промелькнуло следом.

Гарнье в окружении своих людей укрывался за нагромождением сваленных деревьев, мебели, мешков с цементом и вывернутых из мостовой булыжников; верх этого укрепления был утыкан зелеными ветвями. Повстанцы были заняты изготовлением патронов; в качестве пыжей в дело шли клочья афиш, сорванных со стен, и лоскуты собственных рубашек: все были по пояс голыми.

— Я принес патроны, — сказал я.

Они с радостными криками кинулись к ящикам. Гарнье удивленно посмотрел на меня:

— Как вам удалось пройти?

— Я прошел.

Гарнье закусил губу: он мне завидовал. Мне хотелось сказать ему: «Нечему тут завидовать, мне не дано быть ни смелым, ни трусом». Но сейчас было не время говорить о себе. Я сказал:

— Власть временного правительства будет объявлена ночью. От вас требуется продержаться до утра. Если восстание не угаснет, то утром поднимется весь Париж.

— Мы выстоим.

— Тяжко вам?

— Солдаты наступали дважды, и оба раза мы отбились.

— Много погибших?

— Я не считал.

Я какое-то время сидел рядом с ним; он снова принялся отрывать, помогая себе зубами, лоскуты белой ткани, которые затем сосредоточенно забивал в картонные гильзы; его движения были неловкими, и ему вовсе не хотелось мастерить патроны: ему нравилось говорить. Но пока я не встал, мы не обменялись ни словом.

— Скажите им, что ночь мы продержимся.

— Скажу.

Я побежал обратно под пулями, прижимаясь к стенам, прячась за портиками. К зданию редакции «Ле Насьональ» я прибежал весь в поту, рубашка была в пятнах крови, и я уже видел улыбку Армана: его глаза засияют, когда я скажу ему, что Гарнье крепко держит предместье.

— Я видел Гарнье. Они продержатся.

Арман не улыбнулся. Он стоял у дверей редакции, Карлье смотрел в пустоту, он сидел в лодке и неподвижно смотрел на желтую реку, текшую с севера на юг, и мне был знаком этот взгляд.

— Что случилось? — спросил я.

— Они не хотят Республики.

— Вы о ком?

— Вожаки республиканцев не хотят Республики.

Его глаза были полны отчаяния, и я попытался пробудить в себе отклик, воспоминание, но я смотрел на Армана опустошенно и безучастно.

— Почему?

— Они боятся.

— Каррель не решается, — сказал Спинель. — Он говорит, что народ не может противостоять армии, пока она верна правительству. — Его голос сорвался. — Но армия перешла бы на нашу сторону, как только Каррель выступил бы за Республику.