Андрэ Стиль - Париж с нами

Настал момент, когда охранники уже не могли идти дальше — они отрывались от своей базы и оставляли за собой нерасчищенный участок, где рабочие группами по десять-двенадцать человек ухитрялись пробивать себе дорогу, борясь со всеми препятствиями и тут же снова смыкая ряды, если охранникам удавалось их разъединить… А затем сплоченными рядами нагоняли демонстрацию.

Колонна продолжала двигаться за автобусами, такими странными, непривычно пустыми, спокойными среди всего, что творилось вокруг. Что может быть спокойнее пустого автобуса с сидящим в кабине шофером, со всеми табличками «Не курить!», «Запасный выход», «С водителем не разговаривать!»…

Но никогда не хотелось так разговаривать с шоферами, как сейчас! Да их качать мало! Какую они оказали услугу!..

Метрах в двадцати от площади, немного не дойдя до поворота, колонна остановилась… Направо идет третья уличка, параллельная тем двум, которые выходят к воротам порта.

Надо уточнить положение. В конечном счете, не меньше двухсот человек идет сейчас за автобусами. Они все вместе — и Поль, и Клебер, и Макс, и Робер… У Анри такое чувство, будто он встретился с близкими между собой людьми, для которых он посторонний, пришедший со стороны, даже немного чужой. Хотя оторвался он от них всего на несколько минут.

— А где Папильон?

— Он ранен. Я видел, как его унесли.

— Кто уносил?

— Наши.

— Серьезно ранен?

— Его несли на руках.

Достается всегда одним и тем же. Именно тем, у кого душа нараспашку, у кого сердце — словно на ладони, доверчиво протянуто: Валяй! Валяй! Бей, если у тебя хватает совести! Ну, а какая совесть у охранников? Что уж тут говорить!

— Давайте «Марсельезу»! — предлагает Поль.

И двести голосов, как один, запевают «Марсельезу». Вначале голоса неуверенно взбираются вверх, поддерживая друг друга, — как строится пирамида, — а затем равновесие найдено и ввысь, к самому небу, несется мощный голос толпы.

Хотя Поль говорил обычным голосом, не повышая тона, но его услышали все двести человек — как те, что стояли рядом, так и самые дальние ряды.

Один из шоферов даже выключил мотор. Пение «Марсельезы» — все равно, что минута молчания. Когда ее кончают петь, наступает тишина, все как-то замирают, не двигаются, молчат. Так и сейчас. Пожалуй, теперь это даже заметнее, чем всегда. Да, сейчас это особенно заметно.

— Деревенские — по автобусам! — командует Поль.

Его слова немедленно передаются дальше, и со всех сторон слышны выкрики:

— Деревня! Сюда!

— Эй, вы, кому ехать — по автобусам!

— Посадка началась!

Нескольких человек недостает. Ничего не поделаешь… им придется нагонять или ехать другим способом.

Машины готовы… Теперь в путь, медленным ходом вперед по уличке. А за автобусами развеваются знамена и сплоченными рядами шагают демонстранты.

— Надо бы выступить на площади Симон-Коттон, мы сейчас туда выйдем, — предлагает Анри.

— Мы уже об этом договорились, товарищ, — отвечает Поль.

— Кто выступит?

— Вот он.

Поль показывает рукой на шагающего рядом с ним товарища. Анри помнит только его имя, да и то сокращенное: Лисьен. Верно, его зовут Фелисьен.

— Нет, — возражает тот. — Раз пришел Брасар, лучше пусть он выступит.

— А что я должен сказать? — спрашивает Брасар.

— То, что Анри советовал сказать Рубо, ты слышал? — говорит Поль.

— И сказать, что завтра надо добиться освобождения Рубо. Этот арест принесет им больше неприятностей, чем радости.

Таким образом, демонстрация вопреки всему закончилась с удивительным подъемом, в боевой, почти победоносной атмосфере. Вот этого-то и надо было во что бы то ни стало добиться.

Теперь нужно обсудить, какие из этого следуют выводы, и разработать план дальнейших действий. Для этого руководители решили собраться у Клебера, он живет в двух шагах отсюда. Но добираться к нему надо поодиночке. За «Глоткой» теперь наверняка следят. И так уже там сегодня дважды собирались, а противник немедленно узнаёт обо всем, что мы делаем.

К Клеберу пришли все. Недостает одного Франкера — его послали узнать, что с Папильоном, да и с другими ранеными, само-собой разумеется. Надо будет также сообщить их женам, только поосторожнее…

Сейчас всего половина двенадцатого. Да, такие сражения всегда происходят в стремительном темпе…

— Мне одно непонятно, почему вы не собрали докеров одновременно с нами? — спрашивает Брасар. — Все вместе мы были бы гораздо сильнее…

— А что бы это нам дало, в конечном-то счете? — говорит Анри. — Даже если бы нас было вдвое больше, что можно было бы сейчас сделать? Теперь не до жестов. У докеров есть другие задачи, поважнее, чем их участие в демонстрации, по крайней мере на данном этапе. Мы им с самого раннего утра не даем перевести дыхания, до каких же пор? Нельзя играть людьми…

Брасар молчит, но видно — его снова что-то смущает.

— Не переубедил я тебя?

— Так видишь ли… играть… с металлистами тоже нечего играть…

Правда, сказано это очень неуверенным тоном, но Анри оглядывает товарищей: вы только послушайте, какие чудовищные вещи он говорит!

— Да ты понимаешь, что ты мелешь? Ты только послушай! Ведь это же совсем другое дело! Ты видел, до чего возбуждены были металлисты? Как по-твоему, могли они ограничиться простой забастовкой на два часа, а потом мирно разойтись по домам и чувствовать себя в боевой готовности к завтрашнему дню, к демонстрации? Ведь даже если не все получилось так, как хотелось — а согласись, что иначе и не могло быть в таких условиях, — разве ты не понимаешь, что мы сегодня добились многого? Разве ты не понимаешь всего значения сегодняшней демонстрации для завтрашнего дня, да и для всей дальнейшей борьбы? По-твоему, что надо было делать? Ты представляешь себе? Ну? Скажи, что?..

Брасар ничего не отвечает, он раздумывает. Он-то, по-видимому, все понял. А ведь другие, те, кого сейчас здесь нет, наверное, думают именно так, как только что думал он: металлистов, мол, оставили сражаться почти в полном одиночестве. И главное — ради чего? То же самое говорили железнодорожники на последнем собрании. Такие настроения могут повредить завтрашней демонстрации.

— Назвать это поражением может только тот, кто никогда не сражался! — заявляет Макс. — Все не так просто! Как будто можно каждый раз побеждать…

— Наоборот, — вмешивается Лисьен. Он горд тем, что его назначили выступать вместо Рубо, когда не было Брасара. Не то чтобы он любил говорить, он ведь сам первый отказался, когда пришел Брасар, но он горд оказанным доверием… Вот почему сейчас мир кажется ему прекрасным… — Наоборот. Какое же это поражение? Я никогда не видел, чтобы с верфи пришло столько народу.