Александр Ванярх - Перестройка

Силин неоднократно забирал к себе в пилотскую Егора, а Оксана все сидела и сидела рядом с гробом того, кому хотела посвятить всю свою жизнь и с которым прожила так мало.

Егорка будто бы и не понимал, что происходит. Он, вначале, безразлично смотрел по сторонам, а когда Силин привел его в первый раз в пилотскую кабину и усадил в штурманское кресло, стал с восхищением смотреть на сотни приборов, ручек, тумблеров и только потом, посмотрев через стекла кабины вниз и по сторонам, сказал:

— Красота-то какая! А земля где же?

— Так земля отсюда не видна, облачность. Вот пройдем, там и земля покажется.

— Вижу, вижу, вон там, внизу, квадратики! А это что?

— Дороги, реки, лесные насаждения.

— Прямо как на глобусе, только не круглое.

— Нравится?

— Еще как! Вот красота-то, а солнце, солнце-то в радуге, все блестит, сверкает.

— Это мы только что в облачности шли, и винт был мокрый, он и разбрызгивает туманную пыль, — вот тебе и радуга.

— А мы высоко сейчас?

— Да нет, не очень. Всего-то километр, не больше.

— Отведите меня к мамке, ей там одной скучно и страшно.

И так повторялось несколько раз. И каждый раз Егор замечал все новое и восхищался все больше и больше.

Силин не успокаивал больше Оксану, да и говорили они мало, а приведя последний раз Егорку из кабины в грузовой отсек, все же не выдержал, сказал:

— Я не знаю, как сложатся дальше наши судьбы. Вы уедете в Голодаевку, а потом в Воронеж, но я тебе хочу сказать, и запомни это: все сделай, чтобы Егорка стал пилотом, нутро его для этого приспособлено, он рожден летать, душою — летчик.

— Господи, Анатолий, о чем ты сейчас говоришь, разве об этом надо?

— И об этом тоже, жизнь не остановится, через каких-то двадцать минут мы пойдем на снижение, а через два часа расстанемся. Я вернусь обратно, а вы пойдете своей дорогой, но то, что я сказал, ты запомни, пожалуйста!

А Егорка все смотрел и смотрел в иллюминатор, пока вертолет не стал снижаться.

— Мамка, смотри, там, слева дорога, а внизу, правее, маленькая роща. Это там, да?

— Прилетели мы, Егорушка, запомни это место, оно было, есть и останется на всю нашу жизнь святым. — Подняв огромный столб пыли, вертолет плавно приземлился метрах в десяти от березок. Открыв задний люк, военные выкатили вначале телегу с гробом, а потом Силин, сев за руль, выгнал машину.

Могилу копали экипажем, вначале сразу все четверо, потом — меняясь по двое. Когда все было сделано, открыли крышку. Иван страшно изменился за это время. При всем желании его никто бы не узнал. Стали прощаться.

Егор, испуганно озираясь по сторонам, вцепившись в руку матери, подошел к гробу. Силин взял его и поднял, видимо, для того, чтобы сын склонился над отцом. Но мальчик так напрягся, отворачиваясь, что кто-то сказал:

— Отпусти ты малого, зачем ему это?

Оксана не плакала, она, наклонившись, прошептала:

— Прощай, Ванечка, золото ты мое ненаглядное, даже такого я тебя не бросила, — и, погладив забинтованную голову мужа, поцеловала его в лоб.

Высоко в небе завис жаворонок и пел так тоскливо и так жалостливо, что даже военные, прошедшие Афган, неоднократно рисковавшие жизнью, молча стали вытирать слезы. А Силин, посмотрев в небо и увидев маленькую серенькую дрожащую точку, сказал:

— Нет тут полкового оркестра, некому сыграть тебе, Ваня, гимн родного государства, так пусть же эта песня жаворонка и будет твоим гимном, а нашей прощальной песней.

Опустили гроб, первые комочки глины бросили Оксана и Егор, потом Силин, и застучала донская земля о крышку гроба, будто залпы траурного салюта. И ушел в вечность Иван Егорович Исаев, простой русский человек, майор Советской армии, прошедший через все испытания своего времени и в конце оказавшийся его жертвой. Мир праху его.

А в небе все пел и пел жаворонок, трещали в траве кузнечики, слабый ветерок теребил листья берез и шуршал травой. Потускневшее солнце клонилось к закату.

Оксана и Егор, простившись с военными, отошли к «тойоте». Взревела винтокрылая машина и, дрогнув, покатилась по чернозему, раздавливая колесами и превращая его в темно-серую пыль, которая поднималась под давлением тугих воздушных потоков и повисла над степью почти черным туманом.

Наконец, серая громадина оторвалась от земли и, сделав круг над могилами, ушла на юго-запад, все уменьшаясь и уменьшаясь в размерах. И опять тишина, замолчал даже жаворонок.

— Пойдем, Егорка, нам еще, почитай, сорок верст ехать, а скоро вечер.

Но мальчик вдруг запротивился:

— Мне п-папу жалко, к-как же он тут без н-нас, н-нельзя так его бросать, мамочка! Он нас никогда не бросал!

Где-то далеко крикнула ворона, за ней другая, третья и над степью, закрывая солнце, черной тучей-тенью поползла огромная стая горластых нахальных птиц. Они, опускаясь все ниже и ниже, неистово горланя и махая траурными крыльями, опустились на пахотное поле и слились с ним.

И опять тихо — ни звука. Высоко в небе появились почти белые кучерявые облака, они молочной пеной наползали на солнце, превращая его из ослепительно-яркого в бледно-желтоватый круг, окруженный светло-оранжевым ореолом.

По асфальтно-бетонной дороге все так же неслись на больших скоростях автомобили, но слабый ветерок, подувший со стороны акациево-березовой рощи, уносил все звуки, и казалось, что вовсе не по собственной воле несутся грузовики и легковушки, а словно по чьему-то велению с большой скоростью передвигаются эти разноцветные машины по почти серой дорожной полосе. И вдруг все машины остановились. Оксана с Егором, вначале ничего не заметившие, подходили к «тойоте», когда раздался мощный хлопок и, словно купол раскрывшегося парашюта на огромной высоте, оставляя бледно-туманный след, двигался по небу приплюснутой формы шар. Он шел ниже кучевых облаков и потому очень четко просматривался. Из автомобилей выходили люди и, махая руками, что-то говоря между собой, все показывали на небо.

Первым шар увидел Егор.

— Мамка, смотри, шарик, это он меня возил в тайгу, а мне папка не верил. Спрячемся, спрячемся, а то они меня опять увезут! — и мальчик потащил мать к машине и первый заскочил в нее.

— Да что ты?! Господь с тобою, какой такой шарик?!

— Смотри же вон туда! — показал Егор в сторону солнца.

— Вижу, вижу, ну и что, может, это самолет очень высоко идет, даже полоса остается.

— Нет, нет! Я знаю, это он!

— Да кто — «он»? Что ты говоришь?

Но в это время раздался на такой высокой ноте писк, что Оксана замолчала, а внутри у нее все похолодело.

А писк все нарастал и нарастал, стал дополняться каким-то шипением, и со стороны рощи взметнулась с огромной скоростью искрящаяся, словно раскаленный металл, стрела и унеслась в сторону сверкавшего в лучах солнца шарика.