Альфред Мюссе - Секрет Жавотты

— А в конце концов, — сказал себе Арман, туша свечу, — пусть возвращается, когда ему угодно; он парень красивый, храбрый, он отлично вышел из трудного положения под Константиной, выйдет и в Ренонвале.

Весь дом давно уже спал, всюду царила глубокая тишина, как вдруг с дороги донеслось цоканье копыт. Было около двух часов пополуночи; чей‑то властный голос крикнул: «Откройте!» — и пока конюх с трудом, одну за другой, приподымал тяжелыг железные перекладины, чтобы открыть ворота, собаки, по своему обыкновению, принялись жалобно скулить. Арман, спавший крепчайшим сном, внезапно пробудился и увидел перед собой брата, закутанного в плащ, с которого струилась вода; в руке Тристан держал зажженную свечу.

— В какую пору ты явился! — воскликнул Арман. — Сейчас либо очень поздно, либо очень рано!

Тристан подошел к брату вплотную, стиснул его руку и дрожащим от бешенства голосом сказал:

— Ты прав, она последняя из женщин; никогда больше я с ней не увижусь.

Затем он круто повернулся и вышел из комнаты.

Сколько Арман ни расспрашивал, сколько ни уговаривал Тристана, тот никак не пояснял брату странных слов, произнесенных им тотчас по возвращении. На другой же день Тристан объявил матери, что ему нужно побывать по своим делам в Париже, и отдал соответствующие распоряжения; он намеревался уехать в тот же вечер.

— Согласись, — говорил ему Арман, — что ты поступаешь со мной довольно бесцеремонно: ты открыл мне половину своей тайны, а остаток нежданно — негаданно увозишь с собой. Что мне подумать об этом внезапном отъезде?

— Все что захочешь, — ответил Тристан с таким равнодушным видом, что Арману его спокойствие могло показаться и не напускным. — Не ломай себе голову понапрасну. Что правда, то правда! Я вспылил из‑за пустяка, повздорил, потому что мое самолюбие было задето, разобиделся — называй это, как тебе угодно. Ла Бретоньер наводил на меня тоску, маркиза была в дурном расположении духа, гроза действовала на меня раздражающе; я поехал домой, сам не зная почему, и говорил с тобой, лтлавая себе отчета в своих словах. Если ты уж очень хо-'

11С» ^ / о О л чешь, я тебе признаюсь, что между мной и маркизои прооежал холодок, но при первом же случае ты увидишь, что мы по — преж- нему друзья.

Превосходно, — ответил Арман, — но вчера, когда ты сказал мне: «Она — последняя из женщин», ты не говорил загадками. Дурное расположение духа тут ни при чем. Случилось что‑то такое, о чем ты умалчиваешь.

— А что, по — твоему, могло со мной случиться? — спросил Т ристан.

Арман потупился и ни слова не проронил в ответ; он понял, что при подобных обстоятельствах, если брат упорно молчит, — любое предположение, даже высказанное в шутку, легко может показаться оскорбительным.

Около полудня к замку Клиньё подъехала открытая коляска, из которой выпрыгнул мужчина низенького роста, непривлекательной наружности, довольно неуклюжий, не в меру расфранченный; он сам опустил подножку и помог сойти рослой, красивой женщине, одетой просто и со вкусом. Это г — жа де Вернаж и г — н Аа Бретоньер приехали с визитом к баронессе. Пока они подымались по ступенькам крыльца, на котором их ждала г — жа де Бервиль, Арман внимательно и не без удивления следил за выражением лица Тристана. Но тот взглянул на него с улыбкой, как бы говорившей: «Ты видишь, все по — старому».

И в самом деле, оживленный тон беседы, завязавшейся между Тристаном и маркизой, их холодная, но непринужденная учтивость в обращении друг с другом — все, казалось, свидетельствовало о том, что накануне не произошло ничего необычайного. Маркиза подарила г — же де Бервиль, очень любившей птиц, гнездо с выводком малиновок; Ла Бретоньер привез его в своей шляпе. Все, хозяева и гости, пошли в сад полюбоваться вольером. Ла Бретоньер, разумеется, предложил руку г — же де Бервиль; ее сыновья шли рядом с г — жой де Вернаж. Она казалась более веселой, чем обычно, и, нимало не Щадя кустиков самшита, окаймлявших куртины, часто отходила то вправо, то влево от дорожки, чтобы рвать цветы. Связывая их в букет, она как бы невзначай спросила:

— Ну что, господа, когда поедем на охоту?

Арман так и знал, что в ответ на ее вопрос Т ристан объявит о своем отъезде. И действительно, он сообщил об этом самым спокойным тоном, но в то же время не отрывал от маркизы пронизывающего взгляда, в котором сквозили и враждебность и вызов. Она, казалось, не обратила на это никакого внимания и даже не спросила, когда он рассчитывает вернуться.

— Значит, — продолжала она, — вы, господин Арман, будете единственным представителем семьи де Бервиль, которого мы увидим в Ренонвале, — я полагаю, что вы приедете. Ла Бретоньер уверяет, что в подзорную трубу моего лесника он обна ружил какого‑то необыкновенного кабана, обросшего шерстью, как птица — перьями.

— И вовсе это не кабан, — возразил Ла Бретоньер, — а разновидность китайской свиньи: она совершенно черная, так называемой тонкинской породы. Когда эти животные убегают со скотного двора и привыкают к жизни в лесу…

— Тогда, — перебила его маркиза, — они дичают, и от питания желудями у них по обе стороны рыла вырастают клыки…

— Совершенно верно, — ответил Ла Бретоньер, — правда, это наблюдается не в первом и даже не во втором поколении. Но с меня достаточно того, что этот факт доказан, — прибавил он с самодовольным видом.

— Несомненно! — подхватила маркиза. — И если бы человек вздумал взять пример с особ тонкинской породы и поселиться в лесной чаще, то у его внуков на голове непременно выросли бы рога. А из этого следует, — закончила она, легонько хлопнув Тристана по руке своим букетом, — что корчить из себя дикаря — большая ошибка; это никому не идет на поль. зу.

— Верно, — поддакнул Ла Бретоньер. — Дикость — большой порок. ~—

— И все же дикость лучше, нежели известного рода прирученность, — ответил Тристан.

Ла Бретоньер таращил глаза: он не знал, злиться ли ему или нет.

— Да, — сказала г — жа де Бервиль маркизе, — вы совершенно правы. Пожурите, прошу вас, этого гадкого мальчика, который вечно скачет по большим дорогам, а нынче вечером опять хочет покинуть нас и отправиться в Париж. Запретите ему ехать!

Г — жа де Вернаж, несколько минут назад ни единым словом не попытавшаяся удержать Тристана от поездки, теперь, когда ее попросили, пустила в ход всю свою настойчивость, все свои чары. Бросая на Тристана обольстительные взгляды, она с неотразимой улыбкой доказывала ему, что его затея — всего лишь шутка, что в Париже ему нечего делать, что охота на Тонкинскую свинью занимательнее и важнее всего на свете, и, наконец, торжественно пригласила его приехать на другой день завтракать в Ренонваль. На каждый комплимент, который ему отпускала маркиза, Тристан отвечал ни к чему не обязывающим полупоклоном, спасительным для тех, кто не знает, что сказать; было ясно — его терпение подвергается тяжкому испытанию. Г — жа де Вернаж не стала дожидаться отказа, который могла предвидеть: сказав то, что считала нужным, она отошла от Тристана и занялась чем‑то другим, словно кончила читать свою роль на репетиции.