Поль Арен - Дядюшка Самбюк

Простак Трефюм Коголэн, более известный в окрестностях форта Сен — Жан под именем Трефюма — барочника, так часто рассказывал историю дядюшки Самбюка и так надеялся на его наследство, что в конце концов стал свято верить в нее.

В действительности Пьер Самбюк, довольно беспутный малый, приводивший всю семью в отчаяние, около 1848 года поступил юнгой на американскую трехмачтовую шхуну и с этого дня не подавал о себе вести. Но марсельцам, соотечественникам капитана Памфила [1] «Капитан Памфил» — роман Александра Дюма — отца. , столь несложная история казалась слишком уж обыденной, и силой своего воображения они всячески ее приукрасили.

Как‑то раз Трефюм — барочник, встретив старого знакомого матроса, только что возвратившегося из рейса в Соединенные Штаты, угостил его стаканчиком контрабандного рома и спросил, не слыхал ли он чего‑нибудь о Пьере Самбюке; из вежливости, желая сделать приятное Трефюму — барочнику и его жене, матрос ответил, что действительно несколько раз видел в нью- йоркском порту человека, по виду весьма богатого и как две капли воды похожего на исчезнувшего Пьера Самбюка.

Этого было достаточно, чтобы создать целую легенду.

Прежде всего человек, походивший на исчезнувшего дядюшку, не замедлил превратиться в подлинного Пьера Самбюка. Он сказал узнавшему его матросу: «Расцелуй всех моих родных в Ля — Турет. Скажи им, чтобы они не тревожились и запаслись терпением. Я не забываю своих, они не останутся в накладе, если подождут».

Затем он вручил матросу ящик с ценными подарками, который тот, к несчастью, потерял во время кораблекрушения.

Вначале говорилось только, что дядюшка Самбюк очень богат; спустя два — три года ему уже приписывалось несметное множество денег, плантаций, невольников, золотых приисков, нефтеносных земель — словом, все, что полагается иметь американскому дядюшке.

Супруги Трефюм стали предметом зависти всего околотка; по вечерам в четырех — пяти узеньких, крутых улочках, посреди которых водосток, сбегающий с площади Ланж, катит гнилые томаты и апельсинные корки под гору, в Старый порт, чернеющий верхушками мачт, соседи, прохлаждаясь на пороге домов, только и говорили, что о дядюшке Самбюке.

Сами супруги терпеливо дожидались.

— Пусть живет, бедняга, столько, сколько господь ему положит; не такие мы люди, чтобы его торопить.

Но по их просьбе в Андуме, на стене лачуги, в дверь которой (единственное отверстие убогой дачки!) сквозь узкий просвет между двух голых скал врывалось сияние моря и солнца, двоюродный брат, декоратор Большого театра, намалевал волшебный замок, нелепейшую помесь Альгамбры и венецианских палаццо: минареты, купола, висячие сады, пристани с балюстрадами, мост Вздохов, беседки над водой; это мудреное сооружение изображало загородный дворец, которому предстояло возникнуть на месте дачки после получения наследства.

Эти славные люди жили мирно и счастливо, воображая, что они богаты, почти что ощущая прелести богатства, — настолько в некоторых бесхитростных умах мечты сливаются с действительностью.

Вдруг, когда никто этого не ожидал, получилось письмо из Нью — Йорка со штампом французского посольства.

Трефюм — барочник целый день носил его при себе, показывая приятелям, но не решаясь сломать печать. Только поздно вечером он торжественно, дрожащими руками вскрыл его в присутствии всей семьи.

Это письмо, такое увесистое, словно оно было набито банковыми билетами, содержало всего — навсего немногословную официальную бумагу: свидетельство о смерти Пьера Самбюка.

— Значит, он умер? — спросила жена Трефюма.

— Ну конечно, умер, чего уж там! Уж раз посол пишет…

Наступило молчание; и хотя никто из семьи в глаза не видал

дядюшку Самбюка, все, слегка понатужившись, выдавили слезу.

Жена снова заговорила:

— Что же он, посол‑то, ничего не пишет о наследстве?

— А ты бы хотела, чтобы он сразу нам об этом написал, с бухты — барахты, словно думает, что мы голодные сидим… Так не полагается. Надо подождать. Очень скоро он нам пришлет второе письмо.

К несчастью, посол, вероятно по небрежности, не прислал второго письма. И тихие грезы, которыми раньше баюкали себя злополучные супруги Трефюм, теперь сменились лихорадочной жаждой денег. Несчастным мерещились миллионы дядюшки Самбюка. Они лишились покоя. Даже по воскресеньям, когда они ездили на свою дачку, солнце казалось им тусклым, айоли — пресным, а рыбная похлебка — лишенной аромата.

Кончилось это тем, что в одно прекрасное утро барочник объявил домашним о своем решении съездить в Нью — Йорк.

— Я спокойно могу отлучиться на один — два месяца. Старший сын управится с баркой. Тысяча франков нас не разорит; а я чувствую, что слягу, если толком не узнаю, как там, в Нью- Йорке, обстоят наши дела.

Все согласились с ним. Впрочем, для Трефюма это не имело значения. Уж если он, что называется, вобьет себе что‑нибудь в голову, этого из нее никакими силами не выбить.

Сесть на пароход нужно было в Гавре, что очень раздосадовало барочника: плату за железнодорожный билет до Гавра он счел за грабеж. Однако при виде моря он снова пришел в хорошее настроение, хотя Ла — Манш и показался ему очень уж зеленым, *и непонятно было, для чего нужна эта мудреная штука — прилив и отлив.

Зато роскошный трансатлантический пароход, огромная, но не шумливая толпа пассажиров и матросов, позолота салонов, сверкающая сталь машин — все это с первой же минуты привело его в восторг, граничивший с благоговением.

Целую неделю Трефюм молча бродил из конца в конец палубы, а порою облокачивался на парапет и поражался высоте волн, разбивавшихся о борта исполинского судна.

Только к концу путешествия он снова обрел дар речи и в то же время понял всю сложность дела, из‑за которого отправился в Нью — Йорк.

Он сильно обеспокоился и решил рассказать все, что касалось наследства дядюшки Самбюка, помощнику капитана, своему земляку, который внушал ему доверие. Но тот, сильно занятый, как это всегда бывает с моряками накануне окончания рейса, отделался от барочника, посоветовав ему обратиться к двум рыжим верзилам, с виду американцам, которые всегда держались особняком:

— Эти господа смогут осведомить вас лучше меня; они знают Нью — Йорк как свои пять пальцев.

Мысль познакомиться с людьми, так хорошо знающими Нью — Йорк, привела Трефюма в восхищение; с этой минуты он не спускал с верзил глаз, следуя за ними по пятам; всюду — на корме, на спардеке, в узком проходе между каютами — он искал случая побеседовать с ними.

Но они не выражали никакого желания вступить в разговор. Всякий раз, как барочник, сняв шляпу, приближался к ним со словами: «Доброго вам здоровья… Простите… Извините… Мне бы вроде как узнать, не случалось ли вам…» — они круто поворачивались спиной к нему с непонятным сердитым клохтаньем, которое он принимал за английскую речь.