Леон Кладель - Нази

— В тот вечер, когда я узнала о своем несчастье, солнце так же ярко светило, как сегодня, я это ясно помню.

— Бедные крошки! — воскликнула я, вернувшись домой и еще с порога увидев обоих малюток, которые лежали в одной колыбели, улыбаясь небу. Их стерег наш верный пес Фару, который издох семь — восемь лет назад. — Бедные мои крошки, у вас больше нет отца, он на небе, и вы встретитесь с ним только в день воскресения мертвых.

Ах, сударь вы мой, если б вы знали, каким тяжким трудом приходится одинокой матери с двумя малютками зарабатывать им и себе хлеб насущный! Не раз тянуло меня броситься в реку, но я была доброй христианкой, и так же честна и разумна, как сейчас, и не хотела оставить сироток на произвол судьбы. Я исполнила свой долг, нежно заботясь о них. Они ни в чем не терпели недостатка. Милостью всевышнего я всегда собирала достаточно проса и пшеницы, чтобы они были сыты, а когда детишки подросли и научились держать в руках хворостину, они помогали мне пасти гусей и индюшек и увеличивать наши жалкие доходы. О мои ненаглядные! Они были так же трудолюбивы, как в прошлом их отец, и чем становились взрослее, тем больше облегчали мне жизнь. Когда же моей старшенькой, Мартине, исполнилось двадцать два года, а сын был на одиннадцать месяцев младше, мы наконец совсем выбились из нужды. О — ох! И тут все изменилось! Сыну пришлось тянуть жребий, и бедняга попал в солдаты. Он был сыном вдовы, единственным кормильцем в семье, его не имели права у меня взять! Но его взяли, сказав, что у меня нет никакой бумажки о смерти моего мужа. Это случилось в самом начале прошлого года, за восемь — десять месяцев до войны. Боже мой, боже мой, душа моя обливается кровью, когда я об этом думаю!.. Однажды он встал чуть свет и ушел, прости меня Господи, как ушел его отец, туда…

Испуганная, теряющаяся в догадках, пастушка опять смолкла и простерла свои исхудалые руки к северу.

— Скажите мне, сударь, скажите, знаете ли вы эти страшные города? — спросила она, пожираемая непреодолимым любопытством.

— Париж?

— Да, Париж!.. И Седан?

Не скрою, что я был испуган ее бессмысленными жестами и невольно вздрогнул, когда она надтреснутым голосом столетней старухи снова приступила к своему рассказу:

— В то время как мой дорогой Паком сражался и страдал в армии, наша жизнь здесь, в Керси, была тоже сплошной мукой: грозная болезнь надвигалась на нас. Нигде и никогда еще не бывало такого бедствия. Ах, сударь мой, это была чума! Человек горел, как в огне, опухал, сплошь покрывался язвами, становился синим, потом весь чернел, и наступал конец. Душа отлетала к богу. Менее, чем в неделю, тысячи людей погибли в Комб — Белле, Апаритах, Киль д'Омбьере и в других деревнях и местечках, несмотря на то, что священники в сопровождении своих прихожан дни и ночи ходили с крестом и хоругвью, распевая молитвы, чтобы умилостивить господа бога. Ожидая с минуты на минуту прихода неумолимой гостьи, которая несла за собой еще большие беды, чем пожар и наводнение, наши крестьяне отрезали все дороги в Сент — Эрсиль — ле — Шевр. Они вооружились мушкетами и косами и преградили всякий доступ в деревню, боясь, чтобы кто‑нибудь не занес к нам страшную болезнь, опустошившую всю округу.

Но увы! Несмотря на все меры, чума, эта окаянная злодейка, пришла к нам и унесла Мартину, мою старшенькую, не желая забрать и меня, несчастную Нази! О пресвятая богородица! О матерь божья! Когда я об этом вспоминаю…

Мой муж пропал без вести, моя дочь умерла, — какие это были глубокие раны, слишком глубокие для моего бедного сердца, и все же, как видно, господу показалось недостаточно ниспосланных мне испытаний. У меня оставался сын, я дышала только им. И тогда снова разразился надо мной гром и совсем уничтожил Меня. О — ох, ох! Мой сын служил в войске самого Полеоиа; его убило ядром в том проклятом городе… Ах, Седан! Ах, Париж! Видно, придется умереть, так и не разгадав этой страшной загадки… Объясните же мне, если можете, мой добрый господин, и я отдам вам всю мою кровь, объясните же мне, умоляю вас, что случилось за двадцать лет в этих чужих городах? Почему тот же самый государь, тот же самый король… Бедный мой муж, бедный мой сыночек, ой — ой — ой…

Мрак уже сошел на равнину, и мраком наполнились глубокие глаза Нази, которой не хватило слов, чтобы выразить свои мысли, такие же черные, как все вокруг. Некоторое время она стояла предо мной неподвижно, с открытым ртом, в нерешимости, потом бросилась как безумная бежать через поле. И в то время как она исчезала в ночной мгле, подгоняя своим длинным посохом овец, я, задумавшись, наконец понял, какой пытке подвергалась эта простая и наивная душа, пронзенная «семью мечами», понял, как мучил ее этот загадочный и роковой вопрос, для нее, увы, неразрешимый. «Как могла допустить судьба (простодушная женщина сказала бы — господь бог), чтобы сын того, кто третьего декабря 1851 года погиб на парижских баррикадах, защищая Республику против господина Луи Бонапарта, был убит 2 сентября 1870 года на поле битвы при Седане, сражаясь за его величество императора Наполеона III, убийцу Республики и Гарелу».