Герман Казак - Город за рекой

Нервы у архивариуса расшатались. По улицам города он проходил всегда торопливо, пряча взгляд, точно боясь встретить чье-нибудь знакомое лицо или оказаться замешанным в новом происшествии. Сидя у себя в кабинете, невольно вздрагивал при стуке в дверь, тревожно вскидывал глаза, заслышав шорох. С того дня, как старая Мильта освободила место новой служанке, черноволосой женщине, которая с любопытством косилась на архивариуса, ему привычнее стало проводить ночи в маленькой комнате в пилоне по другую сторону архивных помещений; из номера гостиницы, правда, он пока не съезжал. Часто он засиживался допоздна, но спал некрепко и неспокойно, мучимый сновидениями, в которых мешались картины из нынешней его жизни с образами прежнего времени. Физическое напряжение тоже отчасти усиливало его нервозность.

Когда у него исчерпался запас сигарет и даже юный Леонхард, с полуслова угадывавший любое его желание, не знал, чем тут помочь, Роберт воспользовался служебным телефоном, номер которого ему дал секретарь из Префектуры еще в первый день по приезде его сюда. Архивариусу сказали, что табак ему, конечно, могут выделить из резерва для представителей иностранных миссий; вместе с тем его попросили по возможности воздержаться от курения, по крайней мере в общественных местах, и благодарили за готовность пожертвовать привычкой ради поддержания существующего в городе порядка.

Роберт и правда за все время не видел ни одного из местных жителей курящим; он вспомнил, как удивленно покосились на него женщины, когда он, ожидая Анну, закурил на трамвайной остановке. Он решил пойти навстречу пожеланиям Префектуры и вовсе отказаться от курения. Без табака было, конечно, трудно, особенно в первые дни, и он нервничал и раздражался, но успокаивал себя тем соображением, что воздержание от курения будет более роднить его с остальными местными жителями. Бокал же вина Леонхард (знавший о пристрастии архивариуса) оставлял для него каждый вечер, вместе с начищенным шандалом для свечей. Стопа листов с записями и выдержками, которые Роберт делал для себя из приносимых Перкингом рукописных поступлений, касающихся человеческих судеб все росла, и он уже боялся, что вряд ли когда-либо сможет систематизировать и обобщить весь этот обширный материал. Но не одно только это тревожило его. Не раз брался он за перо с намерением обобщить свои наблюдения, истолковать смысл событий, которые он здесь пережил, а в этом ведь и состояла его задача как хрониста. Ни одно из сделанных изложений его не удовлетворяло, и не было никого, кому бы он мог поверить свои заботы и сомнения. Мастер Магус, погруженный в глубинные сферы бытия как хранитель печати знания, оставался вне круга тех, к кому можно было бы прямо обратиться с вопросом. Перкинг при всей готовности дать разъяснения по частному вопросу сохранял общую для всех вежливую сдержанность, равно как и все почтенные ассистенты, а юный Леонхард боязливо молчал. Отец, в радушии и внимании которого с самого начала сквозило подозрение, мало значил для него теперь, после последней встречи в доме родителей Анны. Катель же, единственный, с кем он, пожалуй, мог общаться здесь на равных, Катель, в отличие от прежних лет их дружбы, оставался странно отчужденным. А он многое, наверное, мог разъяснить из того, что Роберту представлялось таинственным и загадочным. Только с Анной не чувствовал он себя словно разделенным, как с другими, пропастью, хотя и между ними, если признаться, отчасти возникла отчужденность. Неизменно возвращался он к мысли, которая его тревожила: что он, может быть, вызван сюда, как это предположил однажды отец, из-за Анны и что место архивариуса было только предлогом.

Много раз он как будто видел во сне профессора Мертенса. Врач, низко склонив свое лицо над Робертом, как над пациентом, предостерегающе говорил: "Я сообщу о вашем случае по радио". Роберт мучительно отворачивался, но лицо доктора опять возникало перед ним. "Это ничему не поможет, — заявлял профессор Мертенс, — общественность узнает о вашей поездке". Потом Роберт видел себя будто бы сидящим у репродуктора и слышал голос: "Под предлогом написания хроники бежавший доктор Линдхоф разыскивает фрау Анну Мертенс". Тут будто бы Элизабет безмолвно явилась перед ним, и перламутровый веер прохладной волной обдал его жаркое лицо. При каждом взмахе из веера выпархивали фотографии, новые снимки его детей. Они рассыпались по полу, а он не мог поднять, потому что рука его была слаба и не слушалась, и мать, которая тоже оказалась неожиданно в комнате, подбирала их. Дверная портьера раздвинулась, и кто-то голосом, похожим на голос отца, сказал: "Это все зафиксировано в официальных бумагах".

Когда Роберт отправился навестить Анну, в голове его еще мешались обрывки снов. Ландшафт растворялся в полуденном свете. Неуверенно шел архивариус по узкой дорожке меж домиков загородного поселка, не в силах припомнить то место, где они с Анной свернули в прошлый раз к дому ее родителей. Все строения в эту пору были похожи одно на другое и казались заброшенными, необитаемыми. Железные цепи покачивались низко над землей и позвякивали, точно сотрясаемые подземными толчками. Напрасно высматривал Роберт строения храма-казармы, по которым можно было сориентироваться. Он метался в нетерпении взад и вперед, кидался то в одну сторону, то в другую и всякий раз обманывался.

Неожиданно перед ним возник, словно вырос из-под земли, родительский дом Анны. Оба старика сидели на лавочке у входа. Анны дома не оказалось.

— Пошла за сушеными овощами, — сказала мать, не отрываясь от вязания, — она вечно печется о запасе.

Роберт расспросил, как пройти к пункту раздачи (он располагался на пути к вокзалу), и попрощался со сконфуженными стариками.

Брат и сестра Анны, — разъяснял отец, который стал проводить Роберта до калитки, — не забывают своих родителей, это нам так отрадно.

Роберт рассеянно кивнул.

— Анна, — продолжал старик, — беспокоит меня. Она здесь еще совсем недавно, но уже никто ее не посещает. Здоровье ухудшается, все худеет, скоро совсем прозрачная станет. Вы же понимаете, господин инспектор, какая тут опасность таится.

Роберт брел по дорожкам меж садиков точно вымершей дачной местности, раздумывав над словами старика. На душе у него было неуютно. В чем причина нездоровья Анны? Не мучается ли она от того, что он отдалился от нее? Ему казалось, что он живой, идет через пустыню, где нет ни цели, ни ответа. Эта земля, которую небо осеняло своей неумолимой синевой, как будто вселяла чувство потерянности, безысходности. У дороги ни одного налитого соком деревца, лепестки у цветов какие-то негнущиеся, точно из воска, листья шуршат, как бумага, расчерченные участки газонов лежат, будто развернутые пыльные ковры. Острее чем когда-либо ощущал он во всем заброшенность. Двери наполовину висели на петлях, проломы в заборах небрежно заделаны где куском драной мешковины, где шифером. Он не мог отделаться от впечатления, будто везде равнодушно соблюдалась видимость порядка. Каждая отдельная картина была как бы выражением единого стиля жизни, он вдруг понял смысл французского nature morte.