Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль

— Эта дарственная запись совершена законным порядком, — сказал управляющий, — и засвидетельствована гражданским судом.

С очаровательной улыбкой я попросила его войти и велела девушке следовать за мною. Про свои два свидания с генеральшей я не проронила ни слова; следовало безусловно, чтобы они вышли из ее головы. Я вспоминала, что как будто видела ее на одном из вечеров генеральши, который давался ею в честь нашего приезда; я видела ее развязно вальсирующею с красивым гусаром. Этот красивый гусар был сын генеральши, он был так дерзок, что не представился мне, для которой дан был этот вечер. Хотя он был и невежа, но очень красивый мальчик, и мне ужасно хотелось познакомиться с ним. Я помню, что была сильно оскорблена и даже более — очень раздосадована. Она дорого поплатилась за нанесенные ею сердечные раны, которые не успели еще затянуться. Мысль о прекрасном гусаре неотступно преследовала меня все время моего переодевания. Еще были видны шрамы, когда я поместила ее в Ростове, сдав на руки обязательной мистрис Сквейрс.

Кажется, что старые обиды забываются гораздо скорее новых; что же касается ее воспоминаний о прекрасном гусаре, то к ним присоединились еще новые обиды, которыми я щедро осыпала ее. Я строго напомнила ей о вальсе с сыном генеральши.

— Мы не любим этого, — сказала я, — надеюсь, что на будущее время вы не позволите себе ничего подобного, да и кроме того, ваше место уже определено.

Затем крепко выдрала ее за ухо, которое сделалось красным, и ударила несколько раз довольно сильно ручкой веера из кедрового дерева, который носила с собою как сувенир. Взяв за другое ухо и выдрав его немилосердно, я с жестокостью наклонила ее голову к земле, приказала встать перед собой на колени и целовать ноги в знак покорности. Она упала к моим ногам, униженно прося прощения, и, со слезами в голосе, умоляла быть терпеливою и снисходительною к ней, уверяла, что она будет стараться изо всех сил, что я ее единственная госпожа перед Богом, что она никого не имеет, кроме одной меня, и что должна повиноваться мне до последнего издыхания.

— Вы можете просить Бога, чтобы он послал мне терпения, так как у меня его вовсе нет; но знайте, негодная, я не люблю, чтобы мне говорили об этом.

Я спросила ее, от кого она получила эти бриллиантовые серьги.

— Их дал мне князь.

Я была этим сильно оскорблена. Князь, между различными, довольно дорогими безделушками, которыми осыпал меня, подарил мне кожаный ремень с украшениями из накладного серебра кавказской работы, довольно простой, но зато очень солидный. Скажите, эта девушка была моя соперница! Я схватила ремень и стала бить ее по плечам и спине, что порядочно утомило меня. Управляющий, всегда очень обязательный, помог мне в этой тяжелой работе, взял ремень и долго бил ее по плечам и спине. Он как будто находил удовольствие стегать ее моим поясом, который я только что сняла с себя. Я горячо благодарила его. Конечно, я не ревновала этого донжуана, но испытала на себе, как тяжело сдержаться женщине, когда дело идет о наказании ее подчиненных, в особенности же, когда женщина находится под впечатлением ревности, как бы ничтожна она ни была.

Бедняжка тронула меня своим кротким и покорным видом; ее глаза и губы не переставали молить о помиловании и призывали на меня все благословения с неба. Управляющий сделал мне знак, чтобы я не показала к ней слабости. Казалось, он был сильно обрадован и доволен моею маленькою речью и первым уроком, правда, немного строгим, но в котором мы вместе участвовали. С своей стороны, я дала ему понять» что очень ценю это сближение, но что ему следовало бы быть почеловечнее, хотя бы ради этого кушака, который так сблизил нас. После мне казалось, что эта фраза не имела никакого здравого смысла. Он прекрасно понял мой сильный гнев при воспоминании о безделушках, подаренных мне князем. Могла ли я терпеливо переносить подобное оскорбление? Воспоминания о вальсе с прекрасным гусаром волною нахлынули на меня. Если бы они не были так часты, эти удары, которыми я хлестала по прелестным плечам, воспоминания о гусаре были бы менее резки; но воспоминания эти горечью наполняли мое сердце. Она заплатила за себя и за других, до которых я не могла добраться в моменты сильной ревности, разрывающей мое сердце.

Я уверила управляющего, что вполне ему доверяю и что не прочь бы поближе познакомиться с ним. На мне была шелковая юбка пепельного цвета и рубашка, обшитая валансьен. Во время своих путешествий я никогда не носила корсета. Я сняла с себя кофту и накинула на голые плечи черную кружевную косынку, скрестив на груди ее концы, которые девушка снова завязала на спине. Вынула из мешка прелестные маленькие туфельки из бронзовой кожи, вышитые золотом и шелками: розовым, голубым, зеленым и множеством других различных оттенков. Когда она снимала с меня шелковые чулки, одного цвета с костюмом, на подъеме с вышивкою, я приказала надеть их сверх рубашки. Я никогда не ношу подвязок, они портят ногу. Эти туфли, которые были у меня на ногах, были на мне когда-то и принимали участие в танцах. Француз, от природы учтивый, нежный, услужливый, поспешил окончить эту трудную работу. Я протянула ногу, чтобы девушка меня обула, она сделала мне больно, и я проучила ее туфлей.

В то время, как мой соотечественник столь любезно обувал меня, я время от времени била девушку ногой в грудь; та была в недоумении, но глаза ее по-прежнему выражали бессмысленную улыбку. Он покрывал поцелуями мои ноги и выражал одобрение моим ударам башмаком. Мы болтали о разных разностях в то время, как девушка приводила в порядок мои волосы и приготовляла воду. После некоторого молчания девушка напомнила мне о щипцах, которые она держала на огне. Что это была за история, я в ней ничего не поняла. Ее занимало завивать меня и пробовать щипцы, не были ли они слишком горячи, я же забавлялась тем, что щипала за уши то девушку, то мальчика. Я сожалела, что со мною не было локонов. Но он скоро переменил предмет разговора, на который, должна сознаться, часто наводила его, но безуспешно. Он начал говорить о полевых работах и уверял, что крестьяне имели только такой участок земли, чтобы прожить, но никак не более. Бедные французские рабочие не уверены в заработке на следующий день.

— Но свобода, — сказала я, — что вы об этом скажете?

— Если они ее достигнут, то перестанут быть вьючными животными, но вопрос — всегда ли они будут иметь кусок хлеба, как нынче?

Его ответ привел меня в восхищение.

— Жена моя помогает наблюдать за работами и надзирает за ними постоянно и гораздо лучше меня. Я думаю, что эти разбойники, мужики и бабы, обкрадывают меня; если они не могут украсть чего другого — воруют хлеб и пшеницу, которая ценится очень дорого. После каждого рабочего дня находятся разные погрешности. Моя жена нашла большое количество пшеницы, собранной в соседнем овраге. Согласитесь, сударыня, должен же я был наказать их палками, будь они виновны или нет. Не беда, если между ними попадается и несколько невинных; вначале же надо их обуздать и подавить.