Андре Моруа - Для фортепиано соло. Новеллы

«Но, — скажут мои оппоненты, — каким бы абсурдным ни казался предмет этой деятельности, мы не можем отрицать, что она носит упорядоченный характер, а это доказывает наличие управляющей силы, некоего разума».

Еще одна ошибка! Копошение людей, возникающее вследствие землетрясения, напоминает, как я уже отмечал, беспорядочное движение молекул газа. Последние, если наблюдать за каждой из них по отдельности, движутся по ломаным и сложным траекториям, однако совокупные перемещения множества этих молекул всегда служат определенной цели. Аналогичным образом при разрушении людника миллионы насекомых сталкиваются, мешают передвижениям друг друга, в их действиях практически отсутствует методика, и тем не менее через какое-то время им удается восстановить свой людник.

Вот что представляет собой этот своеобразный интеллект, в котором сегодня, следуя моде, многие стремятся увидеть копию уранианского разума! Однако мода проходит, а факты остаются, и эти факты возвращают нас к старым добрым понятиям об уранианской душе и ее особом предназначении. Что касается меня, я буду счастлив, если мне удалось, с помощью нескольких осторожных и простых экспериментов, внести свой вклад в разрушение вредоносных учений и вернуть на должное место в иерархии живых существ этих животных — безусловно, интересных и заслуживающих изучения, но, в силу их наивности и непоследовательности совершаемых ими действий, очень подходящих для того, чтобы оценить на их примере глубину пропасти, отделяющей по воле Создателя уранианскую душу от животного инстинкта.

Смерть А. Е. 17.

К счастью, А. Е. 17 успел умереть до того, как разразилась первая межпланетная война, и не стал свидетелем установления дипломатических отношений между Ураном и Землей и крушения, вследствие изучения фактов, дела всей его жизни. До самого конца он купался в лучах своей действительно огромной славы. Он был простым и добрым уранианцем, а раздражался только если ему противоречили. Небезынтересная для людей подробность: пьедестал памятника, воздвигнутого ему на Уране, украшает барельеф, созданный по телефотографии и представляющий собой копошащуюся толпу мужчин и женщин; пейзаж, на фоне которого это происходит, напоминает Пятую авеню.

— У мужчин, — сказала она, — есть свое чувство чести, которое я уважаю, но которое далеко не всегда понимаю.

Когда я вышла замуж, Жак познакомил меня со своим лучшим другом, Бернаром. Вначале он показался мне резким, настроенным чуть ли не враждебно, и совершенно мне не понравился. Прошли многие месяцы, прежде чем я привыкла к нему. Тогда мы очень сблизились, и я стала воспринимать его как брата. Однажды вечером, когда мы куда-то ехали втроем в машине, мы с ним довольно долго сидели, прижавшись друг к другу, и я поняла, что нам обоим это приятно. С того дня его отношение ко мне изменилось. Он стал нежным, предупредительным, потом в его тоне появилось что-то умоляющее.

Я не сделала и не сказала ничего такого, чтобы он мог поверить, будто я люблю его. Пока получалось, я делала вид, что принимаю страстные чувства, которые он выражал совершенно открыто, за дружескую привязанность. Потом муж куда-то уехал, и он стал приходить ко мне каждый вечер. Он говорил мне, что несчастен, что я — первая женщина, которую он полюбил по-настоящему, что он постоянно думает о самоубийстве и что в один прекрасный день, выйдя от меня, он бросится в Сену. Я видела, что он искренне горюет, и в конце концов пожалела его. Я стала его любовницей. В то время я его не любила; я просто боялась, что он на самом деле может покончить с собой. Но когда мы стали любовниками, я к нему привязалась.

Через две недели муж вернулся. Наглость, с которой я рассказывала ему, как жила в его отсутствие, удивила меня саму. Он ничего не заподозрил, и все было бы хорошо, если б как раз в это время Бернара не начали терзать угрызения совести. Он сказал мне, что противен сам себе, что он предал своего друга, что он не может так жить, что, в конце концов, его честь не позволяет ему пожимать, как прежде, руку моему мужу, если мы останемся любовниками. Я сказала, чтобы он больше не встречался с мужем; он ответил, что это невозможно, что разрыв с ним стал бы явным признаком нашей связи и что, при всем этом, подобные уловки не спасут его честь. Он сказал, что хотел бы снова стать моим другом, как прежде, и забыть о том, что было между нами.

Я восхищалась его поведением, и в течение нескольких дней мне доставляло удовольствие думать, что мой любовник оказался благородным человеком и настоящим другом. Я не думала, что совесть будет долго мучить его. Я думала, что, как только нам представится случай оказаться наедине, он не устоит перед желанием обнять меня, а я, со своей стороны, твердо решила продолжить наши отношения. Но шла неделя за неделей, и я убедилась, что Бернар остался верен своему решению и избегал приходить к нам, если не был абсолютно уверен, что застанет дома моего мужа.

Мне показалось, что совесть будет не так мучить его, если я сама организую встречу. Я упросила Жака, который мне полностью доверял, отпустить меня на несколько дней одну к морю и предложила Бернару присоединиться ко мне. Он написал мне письмо, возвышенное, но полное упреков. «Не следует, — писал он, — лишать его мужества. Принесенная им жертва была достаточно велика, чтобы он, в свою очередь, мог требовать от меня большей сдержанности и осторожности».

Я вернулась домой такая несчастная, что муж, увидев мое измученное лицо, сразу понял, что со мной произошло что-то очень неприятное. Я рыдала днем и ночью, мне было плохо, я говорила, что хочу купить револьвер. Жак повел себя настолько тонко, что в конце концов я призналась ему во всем и умоляла дать мне развод.

Сначала он страшно разозлился и пришел в отчаяние. Но потом, расспросив меня так и этак, он убедился, что мы с Бернаром больше не встречаемся, и сумел справиться со своим горем; теперь он думал только обо мне. Он сказал, что сам поговорит с Бернаром, и если тот скажет, что хочет быть со мной, он уйдет, потому что он не из тех мужчин, которые хотят привязать к себе женщину против ее воли. Могу сказать, что он нашел такие слова и так вел себя, что самая тонкая, самая требовательная натура не пожелала бы лучшего.

Конечно, я не присутствовала при их разговоре, но со слов Жака и из письма Бернара я узнала, что он прошел достойно и, как выразился мой муж, «на очень высокой ноте». Они оба предлагали принести себя в жертву и исчезнуть — конечно, речь шла не о самоубийстве, потому что оба полагали, что даже отчаявшийся мужчина всегда может найти себе благородное и полезное применение, а о том, чтобы уехать из Франции на столько, на сколько это будет необходимо. После долгой борьбы, исполненной альтруизма, они договорились, что для меня будет лучше остаться с мужем. Итак, уехать предстояло Бернару.