Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

Может, поэтому-то Жюль насилу осмеливался заговорить с ней, и страх оказывался так силен, что сама возможность остаться с нею наедине принудила бы его к бегству? Должно быть, оттого-то, едва завидев ее издали, он опускал глаза? Уважение? Тяга к созерцательности? Ужас? Да, говоря по существу, любил ли он ее вообще?

Позже он и вправду сам в этом сомневался, когда, проведя порядочно времени среди вымышленной идеальной жизни, меж небесных любовей и неземных чувств, пришел к отрицанию красоты на том основании, что слишком ее любил, и насмехался надо всеми страстями, поскольку ни одна из них уже не составляла для него тайны; но в те времена он еще видел себя в средоточии царства иллюзий, принимал все это на веру и не рассматривал свою любовь с точки зрения бесконечности. Сия пагубная мания отвращает от всего великого и с молодых ногтей превращает вас в старика! Так почему же не предположить, что и он был влюблен? Каждый, кто имеет сердце в груди, начинает жизнь с серьезной любви — он, как и все, пошел тогда этим путем.

К тому ж в то время, будучи доверчивым ребенком, еще не вкусившим от плода сомнения, он любил любить, тяготел к чудным грезам, легко воодушевлялся, восхищался всем, перед чем принято трепетать, и, более того, принадлежал к числу тех простодушных и склонных к нежности современников, которые не осмелятся ни разбудить спящего подростка, ни раздавить каблуком цветок, кто ласкает животных, любуется полетом ласточек и часами глядит на луну. Сердце такой нервической и женственной натуры готово разорваться от любой малости, цепляется за все колючки, побуждает то к безосновательному веселью, то к беспричинной грусти, а чаще — к мечтаниям по любому поводу; он особо негодовал против всяческих проявлений суетности и оставался фанатически предан некоторым словам; страстно желал осуществления целей незавидных, горевал о пустяковых утратах и с новым жаром принимался обожать не стоящие внимания мелочи. Сила душевной расточительности, коей наделили его небеса, умножала напряжение радости или боли, он приходил в экстаз, марая бумагу, обретал красноречие, начав говорить, собственная горячность трогала его за живое, и он одушевлялся от сознания собственной доброты. Когда он предавался творчеству и воспарял в области возвышенного, то делом первостепенной важности почитал риторику: гиперболы выносили его сравнения за пределы умопостигаемого, и он охотно прибегал к словесному великолепию для описания вещей довольно-таки мелких. До того дня он вел монотонную, без единого взлета жизнь, зажатую в от века определенные границы, но верил, что рожден для некоего безбрежного существования, исполненного приключений и непредвиденных случайностей, что он создан для битв на суше и на море, для путешествий по затерянным землям, для нескончаемого блуждания по свету.

С сожалением надобно признать: он никогда не умел отличать действительное от должного и всегда страдал от того, что ему чего-то недоставало, без конца ожидая прихода неведомого, которое не сбывается никогда.

При всех чертах сходства Анри и он были совершенно разными людьми. Анри — более свободный, легкий, отчетливый в повадках и склонностях, Жюль — всегда стеснен, словно ему не хватает воздуха, все в нем преувеличеннее, упрямее, каждая малость доводится до абсурда, зато он умеет глядеть на самого себя с холодком и посмеиваясь, что недоступно горячему, упорному Анри; последний отличался скорее суетностью, нежели гордыней, а ирония ему давалась труднее, и он более своего друга пришел бы в негодование, увидав карикатуру на самого себя.

Грушевые деревья стояли уже в цвету, маргаритки и примулы проглядывали в траве, когда Анри возвратился в родной город на рождественские каникулы. С какой радостью он расцеловался с матерью! С каким блаженством снова переступил порог родительского дома! А какое началось словоизвержение при первой же встрече с Жюлем!

С раннего утра они выходили прогуляться за городскими стенами, бродили по луговым тропкам вдоль обсаженных деревьями дворов, подойдя к берегу реки, усаживались прямо на траву, закуривали сигары и говорили, говорили до самого часа утренней трапезы.

Как сладостно вновь повидать вдвоем те места, где вместе жили, рука об руку шаг за шагом погружаясь в часы и дни былого, переживая заново наилучшие мгновения прошедшей жизни! Они много и горячо обсуждали прошлое, но не обрели в нем того очарования, какое выпало бы на их долю, будь они постарше: как и всякое живописное полотно, жизнь может показаться прекрасной только с некоторого расстояния.

В своем теперешнем одиночестве Жюль размяк от счастья снова видеть друга. Ведь он действительно любил его всей душой, даже более самого себя: столь пылкие чувства он питал разве что к будущим собственным шедеврам; Анри — единственный, кто понимал, о чем идет речь, ум друга всегда был готов восприять его замыслы, а ухо отверсто для излияний. Со своей стороны, Анри, увы, не отведал всей той радости, на какую рассчитывал, приехав из столицы: его все еще занимали думы о Париже и мадам Рено. Уже на следующий после возвращения день он заскучал, но все же не преминул найти еду превосходной, а вкус шамбертена таким же приятным, как и прежде.

В первый же вечер после обеда явились гости — посмотреть, изменился ли он, и поболтать о столичных удовольствиях; дамы говорили с ним об Опере и о роскоши модных лавок, а старые холостяки о кафе «Тысяча колонн» [40] Кафе «Тысяча колонн» — в описываемую эпоху большое кафе в парижском Пале-Рояле. и прелестях мадемуазель Марс, затем отводили его в сторонку, в укромный уголок, и конфиденциально осведомлялись обо всех его шальных выходках, а заодно о том, много ли у него любовниц и скольких он обездолил мужей.

Он не слишком привирал: хранил равновесие между правдоподобием и тягой к респектабельности. Но при всем том не отказал себе в удовольствии предстать эдаким пресыщенным сеньором, которому подобные пересуды ох как надоели; меж тем его находили слегка потрепанным, приписывая это действию излишеств, и все здешние бодрячки (предполагавшие Париж местом по преимуществу злачным, где ведут жизнь, полную тарелок с рагу из филея изюбра, запеченного под мадерой, и экзотических принцесс, осыпающих вас дарами) с таинственным видом переглядывались и перешептывались: «Это, видите ли, Париж, вот уж где хватает поводов потерять цвет лица!» — «Все эти молодые люди оставляют там здоровье, и я, знаете ли, пожалуй, подожду посылать туда моего Шарля».

Анри, которому не слишком улыбалось подпортить свою репутацию, ибо уважением здешнего общества он дорожил, на подобные намеки отвечал, скромно потупясь, а все же принимал по меньшей мере половину восхищения дураков и порицания людей малозначащих.