Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

Анри же не спал и не писал, а потому уютно примостился в уголке, свернувшись, как гусеница, и принялся размышлять. Мерный скрип дилижанса его слегка баюкал: галоп шести лошадей тихо раскачивал повозку, словно корабль, вдоль окошка проплывали деревья и бесконечные метры щебенки у края обочины. Чтобы время текло быстрее, он стал разглядывать багровое от вина лицо спящего толстяка и красно-рыжие бакенбарды англичанина.

Вновь проезжая мимо мест, впервые виденных полгода назад, он подумал о том, как провел это время, обо всех происшествиях той поры, и это развлекало его добрый час.

По мере приближения к столице на душе у Анри становилось все радостнее. Его охватило безотчетное желание вновь увидеть дом четы Рено, застать в том же виде, в каком он его покинул, вновь вести там привычную жизнь, связав ее с чарующими воспоминаниями; он предвкушал некое обновление, и неясное ожидание приятно щекотало душу.

Едва завидев заставу, он ощутил во всем теле какую — то дрожь, и ему задышалось свободнее: он приехал; скоро, очень скоро он ее увидит. Удивленный тем, как забилось сердце, он вопрошал себя, откуда бы взяться подобной радости, и не находил ей причины.

Толстяк пробудился и снял плюшевую кепку, чтобы нахлобучить шляпу, болтавшуюся в сетке над сиденьем, англичанин, задремавший было, уцепившись рукой за свешивающуюся с потолка ременную петлю и зажав в другой карандаш, продрал глаза, карандаш убрал и захлопнул альбом, щелкнув его застежками.

Анри хотелось пуститься бегом — фиакр казался недостаточно быстроходным; он был готов поскакать, как гуттаперчевый мячик, его лодыжки напряглись, словно стальные пружины; пожитки свои он препоручил рассыльному и бросился вон. Его даже окликнули, напомнив, что надо заплатить за место.

Несколько раз он останавливался, запыхавшись, и прислонялся к стене, чтобы не упасть. «С чего, с чего это я так спешу? — не мог он понять сам себя. — Что меня так гонит?» — и замедлял шаг, но вскоре ловил себя на том, что снова бежит. В конце каждой улицы он подсчитывал: «Я проделал лишь четверть пути… треть… половину… а теперь почти три четверти: еще вот эта — и я у цели».

Выскочив на улицу, где располагался пансион, принялся считать фонари, пронесясь мимо последнего — двери домов: «Еще три двери… две двери!»

На какое-то мгновенье он замер перед той единственной, к которой стремился, окинул ее взглядом, затем протянул руку и взялся за дверной молоток.

От Анри Жюлю

Вчера вечером она явилась ко мне в комнату. Весь день она на меня так странно смотрела, да и я не мог отвести глаз от ее взгляда, что обволакивал меня, окружал коконом, внутри которого только и хотелось жить. С недавних пор она всем поменяла места за столом, я очутился подле нее, и несколько раз, беседуя, она поворачивала голову, обращаясь прямо ко мне тихим голосом, и тогда наши лица оказывались друг против друга, почти соприкасаясь, глядя в упор. В эти мгновения она улыбалась, а потом — это ее обычная манера — смотрела на меня, помаргивая, и вздыхала.

В полдень, когда я возвращался, она, услышав мои шаги на лестнице, открыла дверь, встала на пороге и произнесла несколько приветливых слов, пригласив зайти к ней. Комната у нее забита мебелью, занавеси опущены. Там было жарко, хорошо пахло, ароматы струились от ее туалетного столика, но и вся она пахла так же: чем-то теплым и одновременно свежим, словно летний морской ветерок.

Она прошла передо мной, я следовал сзади, почти наступая ей на пятки, мне была видна ее смуглая шея, там, где мелкие черные волоски прильнули к коже, каждая пора которой, казалось, впитывала мое дыхание. Я придвинулся ближе, она остановилась, я пригнул голову: рубашка отходила от тела, я заглянул в просвет и увидел всю ложбинку позвоночника, вплоть до изгиба талии.

Она обернулась и рассмеялась. Я указал на баночку и спросил:

— Вот эта жидкая мазь, она для чего?

— Натирать руки, — последовал ответ.

— А вон тот большой красный флакон?

— Розовая вода, полоскать рот.

Я уже ничего не говорил, только смотрел на нее, а она на меня, и, хотя нас разделяло всего каких-то два шага, мы сделали еще шажок друг к другу, и я почувствовал, что ее губы действительно пахнут розой. Из ее очей истекал некий светящийся флюид, широко распахнутые, они застыли неподвижно; она стояла без накидки, а обнаженные плечи, как и мягкие складки платья, будто желавшего соскользнуть вниз, были бледно-вермелевыми, матово-гладкими и тяжелыми, словно из желтоватого мрамора. Голубые жилки растекались в пышущей жаром плоти, а трепещущая грудь вздымалась и опадала так, что вырывавшееся оттуда дыхание наполняло мне легкие.

Это длилось целый век, земля убежала из-под наших ног, я уже ничего не видел, кроме все расширявшихся и расширявшихся ее зрачков, ничего не слышал: нас объяла тишина, нарушаемая лишь ее учащенным дыханием.

Я шагнул к ней и поцеловал эти нежные, теплые глаза.

Она посмотрела на меня в совершенном удивлении и спросила:

— Ты будешь меня любить? Крепко?

Я позволял ей говорить, но сам не отвечал, только крепче прижимал к себе, чувствуя, как бьется сердце.

Наконец она высвободилась:

— Я приду… вечером… сейчас оставь меня… оставь меня… до вечера… до вечера…

И убежала.

Весь обед кончик ее туфельки лежал на моем ботинке, она иногда прикасалась ко мне локтем, отворачивая голову в другую сторону.

Вечером она наконец пришла в мою комнату, как обещала. Спускалась ночь. Я уже ее ждал, гостиную она покинула ранее обыкновенного, едва пробило половину девятого; ко мне вошла мягко, тихо, на цыпочках, но я все равно тотчас узнал поскрипывание ее ботинок. Да, это была она! Стараясь не шуметь и желая застать меня врасплох, она робко пробиралась вдоль стены, прижав палец к губам; в другой руке у нее был ключ от своей комнаты — она взяла его, чтобы в крайности показать, что направлялась именно туда.

На ней был ее повседневный наряд — коричневое платье, шелковый фартук, ни шляпы, ни перчаток.

Я сидел. Она провела рукой по моим волосам, и вся моя плоть затрепетала под ее пальцами, я обхватил ее за талию и притянул к себе. Ее глаза горели, как факелы, и обжигали меня, когда я в них заглядывал, моя душа черпала из ее уст все жизненные силы ее натуры, и мы оба упивались этим неиссякаемым счастьем, которого нам так не хватало.

— Ах, ангел мой, ангел! — шептала она. — Это любовь… любовь!

И как я ни силился казаться спокойным, я ощущал: и я, и она, мы оба изнемогаем под наваждением сладострастия, нас уносит его поток.

Кровать стояла тут же, рядом, я увлек ее туда, она кричала и отталкивала руками мою голову, потом заключала ее в объятья и покрывала горячечными поцелуями; я увидел, как вслед за ботинком мелькнул белый чулок — и глазу предстала нога во всем блеске телесной роскоши; выше места, где кожу перетягивала подвязка, открылась плоть-совратительница, ввергнувшая меня в адскую бездну всяческих соблазнов, и все продолжалось до бесконечности, как само искушение.