Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

— Вернемся, — решил Анри. — Я боюсь за тебя.

Они отправились проведать капитана. Тот заверил, что на борту его судна можно превосходнейшим образом провести время, пользуясь всеми прелестями жизни: полнейшей свободой, удовольствием от морской прогулки, наблюдаемой то с носа корабля, то с кормы, и свежим хлебом трижды в неделю. Он показал им каюту, украшение которой составляли ковер и две голубые фаянсовые лохани, и призвал, если на то будет их воля, занять ее немедленно, поскольку уже завтра судно покинет порт, а значит, нашим героям оставалось лишь переправить сюда пожитки и явиться самим.

Чтобы завязать с капитаном дружбу, они перед отплытием пригласили его на завтрак к себе в гостиницу, морской волк принял приглашение, не особо церемонясь. Это был тучный добряк из Нижней Нормандии, рожденный где-то между городками Виром и Фалезом, обожавший сидр в бутылках и цветных женщин [63] последние два обстоятельства заставляли его часто захаживать на Мартинику. — Остров Мартиника в архипелаге Антильских островов был колонией Франции (ныне ее заморский департамент). — последние два обстоятельства заставляли его часто захаживать на Мартинику. Несмотря на это, он все больше проникался желанием возвратиться в родные места и сажать там капусту: вот уже лет десять, как он присмотрел себе в этих целях на дороге из Кана в Шербур домишко с двумя ветхими пристроечками в яблоневом саду (сорт преотменный!) и пажитью на задах, причем все это окружено деревянной, а кое-где и каменной оградой. Да он мог бы давно купить этот домик, если б не кое-какие безумства за рубежами отечества всякий раз, как он там сходил с корабля. Действительно, едва ступив на твердую землю, мэтр Николь (так звали нашего капитана) позабывал о корабле и его команде, шатался где ни попадя, пил, бегал за девчонками, пировал день и ночь, заставляя плясать негритянок и играя в кегли, заменив оные бутылками. Так продолжалось с неделю, чаще всего он пропускал день отплытия и приходилось сниматься с якоря в спешке, а посему море он ненавидел всем сердцем, видя в нем только емкость с рыбами для тех, кто рыбачит, и ящик с пятифранковыми монетками для нужд каботажников; так что стоило Анри завести речь об удовольствии управлять кораблем и о счастье, какое ощущаешь в день отплытия, толстяк выпалил:

— Ну уж увольте! Для вас — понятное дело, потому как в новинку, а вот для меня… До чего ж обрыдло два месяца напролет только и видеть что поле без травы! Однако надеюсь, что это уж в последний раз, не то я, как вернемся, утоплюсь прямо у причала. Пусть черт меня уволочет, куда захочет, если я там потрачу хоть одно су! Да кабы моя благоверная всякий раз, как сойду здесь на берег, не забиралась ко мне в мошну, я бы уже наскреб на тот домик, про который только что говорил.

Но вот кофе был выпит, багаж отнесен на борт судна «Любезное постоянство», Анри заплатил хозяину гостиницы, а тот пожелал им счастливого пути, и все они вышли на свежий воздух.

Часы пробили одиннадцать утра, солнце поблескивало на деталях медной обшивки, медные навершия лестницы, спускавшейся к их каюте, сияли, как золотые. Если сюда добавить сохнувшие на ветру свежевымытые доски палубы, людей, мурлыкавших что-то на мачтах и среди канатов, и это сияющее солнце, от которого все сверкало, станет понятно, что корабль выглядел весьма празднично.

— Убирайся отсюда, образина! — прикрикнул капитан Николь, сильно пнув в поясницу спящего негра, улегшегося прямо на палубе. — Пшел вон, мешаешь пройти даме… и не бурчать тут у меня, а то получишь на орехи.

Мадам Эмилия и Анри уселись около руля, чтобы понаблюдать за приготовлениями к отплытию, негр улегся спать чуть в сторонке, на нем болтался, изображая ливрею, старый редингот, весь в лохмотьях, и дырявая продавленная шляпа с золотым галуном прикрывала голову, сквозь прорехи в ботинках виднелись пальцы ног, а сами ноги он замотал какими-то пыльными, измаранными кровью тряпками; вид у него был не то чтобы усталый — вконец обессиленный, и спал он мертвым сном. Промаявшись в слугах, бедняга возвращался из Франции на родину; мэтр Николь взял его на борт из милости, с условием, что, пока не сойдет на берег, тот останется на капитанских побегушках.

Меж тем судно вздрогнуло, длинная цепочка людей — моряки, женщины, дети — налегла на канат, выводя судно из дока, чтобы оно встало под ветер и смогло отчалить, потом канат обмяк, его убрали, все принялись оглашать воздух криками, на прощанье махать руками, шляпами, платочками, и корабль тронулся в путь.

Свежий северо-восточный бриз вывел его в открытое море, и вскоре земля исчезла за горизонтом.

В сердце Анри проснулась, должно быть, великая надежда, когда, один на один с морем, он смотрел, как судно уносит к другим берегам. Уносит вместе с его любовью. Слегка накренившись, под полураздутыми парусами, оно рассекало воду с веселым клекотом, вымпел хлопал и полоскался по ветру, концы бахромы палубного навеса шевелились и шуршали, мачты упруго гнулись под ветром, и даже каркас, словно дышащее и подрагивающее тело какого-то чудовища, поскрипывал многочисленными мослами сочленений. Стоя на корме у поручней, они смотрели, как на их глазах веером отходят от киля две волны, как этот след ширится и исчезает; не разговаривали, но, обнявшись за талию, крепко прижимались друг к другу; казалось, они, не нуждаясь в словах, обмениваются — из сердца в сердце — воспоминаниями, надеждами, неясными тревогами, сожалениями, может, даже страхами, старясь поделить все это на двоих.

Анри чувствовал себя сильным и гордым, словно был первым мужчиной, что похитил женщину, сгреб ее в объятия и увлек в свою пещеру. Когда к любви примешивается тщеславие, чувство собственной мощи умножается радостью обладания и человек действительно ведет себя как хозяин, завоеватель, возлюбленный; он созерцал свою подругу, спокойный, безмятежный, и в душе не оставалось ничего, кроме сияющей снисходительности к ней, ему нравилось думать, как она слаба, что только он в силах оборонить ее от всего света, поскольку она все бросила ради него в надежде все обрести в нем; он давал себе слово не подкачать, оберечь ее от всего в этой жизни, любить еще больше и всегда защищать.

Она же, беззаботная, рассеянная, почти впадая в дрему, казалось, не думала ни о чем: у женщин бывают порой минуты великолепного героизма, которые, быть может, не слишком многого им стоят. Сожалела ли она о потере Парижа, Аглаи, собственного дома? О конце привычного бытия? Ведь все-таки с ней рядом не было законного супруга. Но как корабль, послушно вверяясь ветру, рассекал морскую влагу, точно так же и она поддавалась дуновению любви, что проносило ее по жизни, — сравнение не новое, но обстоятельства его потребовали, а значит, так тому и быть.