Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

Эмилия меж тем пребывала в завидном здравии. Она прекрасно переносила качку, корабельную пищу, палящий зной и ночной холод, бодрствование у постели больного, усталость, никогда не жаловалась на малейшее недомогание, чем заслужила восхищение капитана. Она, впрочем, так устроила весь свой быт, словно собиралась вечно плыть на этом корабле; у нее появились повседневные занятия, которые ее едва ли не забавляли. Сначала она связала кошелек для Анри, потом пару домашних туфель (последнее продвигалось крайне медленно, она растягивала свои заботы о любимом), помимо этого она развлекалась кормлением цыплят, бросая им хлебные крошки сквозь прутья, а голуби, сидевшие на мачтах, слетались поклевать из ее руки или с передника.

Однажды, ища себе дело, она попробовала изготовить печенье; все нашли его превосходным, кроме Анри, не взявшего в рот ни крошки: море в тот день отнюдь не радовало. Не берусь утверждать наверняка, но казалось, что ей по сердцу проводить время на камбузе рядом с коком, перемазавшись мукой, с закатанными до локтей рукавами, запустив пальцы прямо в масло. У женщин такого рода бывают странные мании, этой, например, нравились запах горелой кости и уксус, она пила его полным ложками.

Но в ласковой ее мягкости таилась какая-то сдерживаемая сила, скрытая мужественность, помогавшая ей ободрять и вдохновлять, вот и рука у нее, обыкновенно такая нежная и чуть влажноватая, была способна сжимать до боли, а ее кроткие глаза, почти всегда с полуопущенными веками, в иные минуты метали мгновенно пронзающие, ранящие стрелы, а надо всем этим царило изысканное спокойствие духа, чуть ленивая и всегда естественная благожелательность, к коей примешивалась толика меланхолической мечтательности и очаровательной простоты; в ней сквозило нечто от матери семейства без детей или от невинной девы, только что утратившей непорочность.

С тех пор как Анри узнал ее, она не постарела, храня те же изящные очертания губ, такую же свежесть кожи, прежний аромат всего тела, а в его глазах исполнилась особенного величия и благородства, быть может по той самой причине, какая во мнении других ее умалила и унизила.

Хотя его глубинное влечение к ней начинало утрачивать былую алчность, на него уже не накатывали жаркие любовные приливы, когда каждый атом естества устремлялся ей навстречу, а душа тяготела к высшей гармонии, соизмеримой с одной лишь бесконечностью, зато сердце его преисполнилось уважения к ней, он впадал в восхищенное созерцание возлюбленной, испытывал религиозный трепет, прозревал в ней утешительницу, укрепляющий дух, источник всяческого благополучия, воплощение жизненной стихии, натуру, извлекающую принцип существования из себя самой, — при этом помимо воли он делал то, к чему приходит большинство смертных, когда, утомившись от женщины и перевернув, как карту, мастью вниз, все слабости ее плоти, но все еще любя, хотя и с примесью печали, мы помещаем ее в лоно Божье и принимаемся на нее молиться.

Но в сердцевине счастья зияла пустота, и там растерянно металась его душа. Более ничего не ожидая от Эмилии, он все-таки на что-то надеялся, предвкушая далеко запрятанные сокровища, даром что давно получил их в полное свое распоряжение, и вот, хотя владеть ими было сладко, будущее не переставало казаться неистощимым кладезем, как если бы последнее слово еще не сказано; каждый час был упоителен, однако под покровом всех этих прелестей угнездилось странное сожаление о том, что уже утекло и никогда более не возвратится.

Кто воскресит мне звон колокола, оглашавший вчерашние сумерки, и птичий щебет в кроне дуба, что ласкал мой слух сегодня поутру? Меж тем я скучал при заходе солнца и зевал от усталости при его восшествии на небосклон!

Он восторгался тем, что Эмилия никогда не поддается скуке и чело ее всегда безмятежно, а поскольку сам не был наделен столькими добродетелями, куда прибавлялась и покорность року (или безразличие к судьбе), то упадал в собственных глазах, в то же время скорбя о невозможности взлететь до ее высот; быть может, тут не обошлось без зависти, но преобладало восхищение.

Заметьте к тому же, что морская болезнь не располагает исследовать предмет мысли во всех его гранях, и пока вас рвет с желчью, все окрашивается по преимуществу в черный цвет.

В отведенной им каюте имелись две сетчатые койки; та, что принадлежала Анри, была ему тесна, он едва мог в ней повернуться или вытянуться во весь рост. К счастью, на полу лежал тюфяк, прозываемый «ложем для отдыха», куда он и укладывался, чтоб переменить позу; и вот именно там — потому ли, что, раскачиваясь над их головами, тускло мерцала желтоватым светом висячая лампа, или от заглядывания сияющей над волнами луны в толстое запотевшее стекло иллюминатора, расположенного у самой ватерлинии, а еще, может, от полуденного солнца, почти отвесно посылавшего свои лучи, нагревая шторку люка и рисуя на полу каюты отпечатки вставленной в люк розетки с цветными стеклами, — так вот, распростершись там, наш больной, уж поверьте, читатель, более не находил свою спутницу ни спокойной, ни безмятежной, она уже не представлялась ему общеукрепляющим средством, он едва ли не изнемогал от присутствия этой женщины, равно как и от немощи собственного тела.

Отец Анри на немецкий манер всегда писал «w» вместо «V» и говорил на эльзасском диалекте, в просторечии именуемом «кирш-вассер»; обычно он имел очень пышный белый галстух, в котором совершенно тонул подбородок, бакенбарды (от уха до ноздри, отчего щека выглядела разрезанной надвое) подстригал так, как подравнивают бордюрные кустики, носил расширяющийся кверху цилиндр, всегда надвинутый на самые глаза, нанковый жилет с перламутровыми пуговицами, тростниковую трость, увенчанную массивным набалдашником, и цепочку с брелоками к часам, причем последние дополнительно страховались второй «цепью безопасности» из белокурых волос, надетой на шею.

По вечерам для чтения газеты он надевал очки, но не понимал пользы лорнета и отпускал едкие замечания относительно людей, которые его носят.

Он презирал одеколон и в принципе все пахучее разом, его нелюбовь снискали и те, кто покупает белые перчатки, он также полагал, что усы носить уместно одним военным и что, ежели человек — не моряк, ему не подобает курить.

У него имелись твердые мнения по любому поводу: всякая девица именовалась «чистой», любой молодой человек был «повеса», каждый муж — «рогоносец», а бедняк — «вор», жандарм неминуемо — «жестокий», загородный же пейзаж непременно — «восхитительный».

В качестве произведений искусства у него в гостиной красовались батальные гравюры Империи, а в кабинете над конторкой — «Амур, просящий лук и стрелы у своей матери».