Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

А ведь может статься, что Эмилия, подобно ему, тоже ощущает в душе угасание любви и пребывает в плену такой же нерешительности, тех же тревог — к этому ни на чем не основанному предположению он охотно прибегал, бессознательно пытаясь не слишком проигрывать в постоянно возобновляемом, непрерывном сопоставлении себя с нею (разумеется, тут ему бы хотелось полной очевидности, но покамест он не уставал себя в этом убеждать).

Однако как же она хороша, эта женщина, чей сладостный голос обладает такими модуляциями, благодаря которым каждая произнесенная фраза наполняется изысканной лаской! Всегда спокойная, безмятежная и улыбающаяся, словно только что очнувшись от сладкой дремы, никогда ни стона, ни вздоха сожаления. Без остатка поддавшись опьянению, источником которого всякий день служат глаза ее возлюбленного, она проводит целые сутки, переваривая свое счастье, возобновляющееся что ни вечер. К чему ей думать о времени, оставленном позади? А то, что ждет впереди, обещает быть столь же прекрасным, как день нынешний. Неудобств бытия она не ощущает вовсе, так же, как мук Анри: не чувствуя ничего подобного, она не может даже заподозрить их существования. Она живет у него, с ним наедине, никто им не мешает — чего желать еще? Ей по сердцу заполнять его дни и часы ласковыми мелочами, угадывать его предпочтения, выискивать их, как и все, что могло бы ему понравиться, сделать его счастливым или хотя бы вызвать улыбку, короче — облечь своей любовию всю жизнь Анри, чтобы у той появились крылышки, словно у ангела. Она заботится обо всех мелочах их нехитрого хозяйства, и сладость домашнего очага не имеет иной причины, кроме ее присутствия, ибо она прикасается ко всему, все облагораживая, наделяя каждую вещицу неким ароматом; белье, которое носит Анри, заштопано ею, она сама стелит кровать, на которой они спят, чинит ему перья для писем, когда он работает, склоняется над его плечом. Он выходит из дому по каким-то делам — она шлет ему из окна воздушные поцелуи, а стоит ему вернуться — бросается на шею, едва открылась дверь, чтобы повиснуть у него на губах. Это чем дальше, тем больше походит на полное растворение себя в нем с окончательным небрежением ко всему, что не есть ее возлюбленный: ни Бог, ни остальные смертные здесь уже ни при чем — она все это вычла из своего существования и живет в забвении прочего, будто в особом мире. Так для счастливых на небе — только одна звезда.

Но в самые сладостные мгновения, хотя касательно описываемого времени надлежало бы скорее говорить о мирном продолжительном счастье, разлитом в каждой клеточке бытия, нежели о внезапных порывах, словно весенние водопады, бурно и шумно вторгающихся в часы наиболее упоительного покоя, — так вот, повторяю, в такие мгновения она почти не находила для него слов: младенческий щебет, на какой она была так щедра в первые недели их романа, ушел в прошлое, она уже не обсуждала с ним других ради того, чтобы в заключение заявить, что он лучше всех, у нее не осталось ни исповедальных признаний, ни рассказов о том, как жило ее сердце, — все было уже сотни раз переговорено, слова стали не нужны, чувство передавалось взглядом, улыбкой, этой ее вечной улыбкой! Круг тем для беседы, выходящих за пределы их жилья, сужался все теснее, казалось, она теряла способность рассуждать о тысячах разных разностей, о которых в первые дни их страсти они могли болтать без умолку. Везде, всегда, по всякому поводу — у нее на устах было лишь то, что касалось Анри, или он сам: к нему она сводила соображения, сколь угодно далекие от его персоны, с ним связывала действие любых посторонних причин.

Напрасно он по временам пытался вывести ее из этого состояния отрешенности, что пришлось ей так по сердцу, побуждал хоть ненадолго сбросить ту цепь, что связывала ее с ним, приобщить к иным способам мыслить — она оставалась прикованной все там же, в тех же пределах; несколько минут она еще следила за его словами, ведь в них выражалась присущая ему особая манера чувствовать и воспринимать, но как только он подходил к обобщениям чувства, к крайним следствиям фактов, одним словом, стоило ему коснуться последней ступени земного в его восхождении к пространствам безграничным, тут же ее удивленный взгляд и замкнувшееся лицо ясно подсказывали ему, что между ними разверзлась бездна, ей остается невидимой та область, куда нацелен его указующий перст. Между тем, наперекор ей, а может, и себе, он все рвался выбраться в открытое море мысли, освободиться для парения в иных сферах; полнота такой любви отвращала его от счастья, он его, конечно, еще желал, но хорошо бы в ином обличье.

Когда сравниваешь развитие в разных душах одной страсти, чувства или даже просто скорость понимания мысли, всегда заметно, что один человек опережает другого, второй еще только подходит к кульминации, а первый оставил ее позади или уже вернулся вспять. Души не маршируют в линию, как две лошади у дышла, они скорее идут цугом, задняя петляет по следам передней, догоняет и толкает на узкой тропке, а там, где пошире, они устремляются вскачь, сталкиваются и отскакивают, точно бильярдные шары; так, вы начинаете обожать женщину, чуть позже и она отвечает на ваше чувство, ее любовь достигает степени обожания как раз тогда, когда вы помаленьку охладеваете, а надумаете вернуться — ей вы уже не нужны. Единодушие редко встречается в жизни, и можно по пальцам сосчитать минуты, когда два страстно любящих сердца сливаются в единой песне.

К тому же он ее так хорошо изучил! Стоило ей произнести первые слова, а он уже знал наизусть конец фразы и с какой интонацией она что скажет, каким жестом подкрепит, как взглянет потом; не сосчитать, сколько раз он клал голову на ее обнаженную грудь, и его шевелюра проходилась метлой по открытому его взглядам телу, а каждая пора ее белоснежной кожи впивала его дыхание!.. Он видел, снова и снова, как она засыпала, просыпалась, говорила, одевалась, ходила, ела. Он так хорошо помнил, каким образом утренний луч падал ей на лицо и приоткрывались веки, как в разгар дня свет пронизывал ее прическу и кончики потревоженных сквозняком волос вспыхивали золотыми искорками и как матово мерцали ее плечи в сиянии свечи! Напрасно он ворошил свои воспоминания в поисках какого-нибудь малозначащего происшествия, где бы она не присутствовала, радости или боли, в которой она не была бы замешана, — везде, со всех сторон он видел ее, она отовсюду входила в его существование, заполняя его, тогда как собственная личность терялась, оставляя по себе лишь тень.

Где бы он был без нее? Если б не встретил ее однажды, что бы он теперь делал? В какую сторону развернулась бы траектория его жизни? Почему он так полюбил, подпал под ежедневное влияние ее колдовских чар? Откуда такая слабость с его стороны и такая сила с другой? При всем том он еще по-прежнему любит, убеждал он себя, только перестал это осознавать, как мы не всегда вспоминаем, что дышим. Но если он продолжает ее любить, почему же он в этом сомневается, откуда столь мучительное недоумение? Он пытался изгнать его из головы, снова, с прежним пылом окунуться в обожание, вспомнив и давнюю первоначальную робость, и содрогания только распускающихся бутонов страсти.