Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

Его еще влекло к ней: что-то осталось от прежней любви, не говоря о воспоминаниях, к коим он относился почтительно, как к славным реликвиям, и был благодарен за ее преданность, хотя последней он восхищался теперь гораздо меньше, считая, что и сам платит ей тем же, а стало быть, тут никто никого не превосходит; прибавьте ко всему этому что-то еще, полуплотское, полудуховное, проистекающее из того и другого, тяготеющее к ангельскому и животному: то, что влечет мужчину к женщине, заставляет его желать ее лишь минуту и умирать, улыбаясь, под ее взглядом, короче, тягу, которую Господь вложил в наше нутро, чтобы мы утешались и искупали свою греховность.

Он не спешил покинуть сердце, способное вмещать его целиком, и тело, к коему продолжали взывать все его чувства; а когда она брала его руки в свои, он подчас еще вздрагивал, радуясь старинным утехам сладострастия, пусть и потерявшим свое величие. Регулярность удовольствия и утоление физической нужды заменили лихорадку любви с ее навязчивыми недугами и меланхолическим блаженством; у него была всего лишь прелестная женщина, а союз, заключенный с нею, тем приятнее, что она уживчива и не слишком скучна в часы дневного воздержания.

Хотя медовый месяц, говорят, у любовников длиннее, чем у молодоженов, он все же не длится вечно, а там, где сейчас наше повествование, эта пора уже позади. Любовь для всех — одно и то же путешествие по одинаковой дороге, вы галопируете верхом, едете в карете или идете пешком, подчас прихрамывая, — но тропка-то одна, она вьется по тем же очаровательным равнинам, карабкается на те же горы до небес, солнце слепит глаза всем, каждого подстерегает усталость, а с ней и сожаления. Не всегда можно улечься среди цветов и трав, слушать соловья, вдыхая запах роз; конечная остановка ожидает вас, как и тех, кто ехал прежде, да и прочих, кому это еще предстоит; старцы уже проделали свой путь, у младенцев, улыбающихся подле кормилицыной груди, он весь впереди. Вечное странствие, долгое для одних пилигримов, краткое для других, у кого-то будет побольше дождя, у другого — солнца, придурки едут туда же, куда и герои, кривобокие — по тому же пути, что и горбуны, не говоря об одноглазых и слепцах, карликах-мирмидонянах и гигантах.

Внешние обстоятельства, влияя, конечно, на нравственное самочувствие, делали существование терпимее. А может, напротив, душа, остепенившись, изливала на все окружающее свое мирное сияние, но Анри жил почти счастливо, и время для него текло в успокоительной монотонности, его скрашивали клочки мелких радостей и удовольствия, каждый завтрашний день походил на вчерашний, и все были окрашены в одинаковые тона.

Ему наконец-то удалось заполучить кой-какие уроки, давшие сколько-то денег; впрочем, презренный металл он научился извлекать отовсюду, по существу, дела шли не так уж плохо. Он выправлял для торговых домов циркуляры с рекомендациями их агентам, придумывал вензеля для кондитерских тортов, а сверх того за цену, приблизительно равную шести французским франкам, делал ваш портрет на синей бумаге карандашами двух цветов (сходство — неопровержимо!). К тому же он привык к очень скромному образу жизни: по утрам, распахнув окно, сам ваксил сапоги и щеткою чистил одежду, задорно насвистывая, как школяр с улицы Сен-Жак, только по временам протирал глаза и оглядывался на свою милую; со своей стороны, Эмилия ходила за провизией, скребла овощи самым кокетливым ножичком с черепаховой ручкой, какой только можно отыскать, и снимала пену с котла, висевшего над их очагом далеко не всякий день.

Анри растворился бы в этом насквозь буржуазном бытии, которое может показаться кое-кому (но не нам) наиболее удачным пассажем этой книги — сюда так и просятся любезные глазу подробности и приятнейшие описания; но не говоря об отвращении к такому стилю, от красот коего хорошо бы вас избавить, прибавлю: уже близок миг, когда настанет время пропеть для каждого из персонажей его финальный куплет; так вот, Анри потерялся бы в этой обыденности действий и чувств, если б такая жизнь продлилась чуть дольше; он бы приспособился, и она его поглотила бы навсегда, как вас, например, милостивый мой государь, привыкшего к своей провинции, к дражайшей половине, к скучной профессии, которая некогда вам весьма досаждала. Сначала покричишь-покричишь, громко, уши закладывает, а потом и утихнешь помаленьку, притрешься, даже удовольствие начнешь получать, пока не провалишься, как в болото, весь в иле, в тине, и застынешь, словно муха в уксусе, а то и в янтаре.

Но им пришла мысль вернуться во Францию, на старую добрую родину, где они были так счастливы; Анри повидает семью, поцелует мать — ему этого иногда так хотелось! Когда приходило подобное желание, он, теряя голову, плелся в порт поглядеть на приплывшие или отплывающие суда. Эмилия тоже признавалась, что пожила бы в Париже с удовольствием. Понятия не имею, почему они оба так рвались туда, и не ведаю, кто заговорил об этом первым, но замысел возвращения был одобрен с такой радостью, что через полтора года превратился в проект отплытия.

Быть может, каждый из них уже давно питал подобные стремления, но целомудренно таил в себе, ожидая момента, когда признание свершится словно бы само собой, так что оно никого не удивило: если чему-нибудь такому суждено явиться на свет, оно катится туда, словно по намыленной доске.

Все еще крепко держась друг за друга, спаянные новой общей надеждой, они в остальном несколько ослабили цепкость, хотя задремавшая было любовь вдруг проснулась, почуяв в будущем непреложное близкое счастье, — еще одна иллюзия прибавилась к сонму прочих, и Анри тотчас пал ее жертвой. Довольный близким возвращением к родимым пенатам и восстановлением былой определенности в жизни, он стал думать, что Эмилия имеет непосредственное отношение к его радости и без нее он бы не ощутил такого счастья, притом совершенно иной, нежели прежде, природы, а потому возлюбил ее пуще прежнего.

То, что им не далось в Америке, коварно обманувшей их ожидания, они переместили назад в Европу, уповая в будущем добыть желаемое на прежнем месте и на тех самых условиях, какие имели в виду, покидая отчий край. Непрестанно надеясь на смутно представляемое благополучие, упорно медлившее наступить, они вопреки всему не перестали на него рассчитывать, а их сердца уже заранее начинали колотиться; так с приходом каждого нового года, презрев минувший опыт, снова ждешь чего-то невиданного, что будет лучше всего, испытанного раньше. И однако же какая разница между тем, что они переживали теперь, и волнениями двухлетней давности в сходных обстоятельствах! Сейчас они были веселы; но это оказалось удовлетворение такого сорта, которое, стыдливо пряча от посторонних глаз, вытесняют с поверхности души куда-то вглубь; а некогда, стремясь в Америку, к неизвестным землям и невнятному будущему, они испытывали грусть — из рода тех великолепных меланхолий, умеряемых приятным томленьем, что более всего напоминают надежду вкупе с воспоминанием о лучших днях, ибо от них больно, но мы их любим.