Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

Случаю было угодно, чтобы как раз тогда в Нью — Йорке оказался капитан Николь, готовый возвратиться во Францию. Они избрали его судно и, коль скоро все каюты оказались свободными, остановили выбор на той, какую занимали раньше. Путешествие вышло красивым, живописнее предыдущего. Им выпало немало безоблачных лунных ночей, с дорожками на волнах и белеющими парусами. После ужина они усаживались на шканцах, слушая скрип кабестана и цепей, ловя ропот дальних бурь у горизонта и шелест разрезаемых килем волн, — но эта гармония звуков не так, как раньше, услаждала слух, и сердца их не столь широко распахивались навстречу морским красотам: все это было повторением уже известного.

Хотя Анри теперь лучше переносил качку, плаванье показалось ему более долгим, и он едва не лишился чувств, завидев берега Франции.

Из Гавра в Париж они проследовали мимо тех же селений, тех же деревьев, зеленых, как и тогда, все еще молодых: ведь они лишь дважды цвели с той поры, как наши герои их видели.

Приехав в столицу, Анри и мадам Эмилия остановились в гостинице у конторы дилижансов, решив, что побудут там, подыскивая себе жилье в каком-нибудь тихом, далеком от центра квартале, и Анри почти тотчас направился к Морелю, чтобы получить известия о своем семействе и узнать, как вообще обстоят дела.

Все, кто мог, посодействовали тому, чтоб разлучить его с мадам Рено и вернуть к холостяцкой жизни, не столь смахивающей на брак; сам Морель вмешался в это дело, пустив в ход все красноречие, включая искусство диалектики, и в конце концов преуспел, последнее немало удивило его самого, ибо оказалось проще, чем он думал: молодой человек легко позволил себя уговорить.

В Эксе у Анри имелся старый дядюшка, торговец растительным маслом; юношу направили туда продолжать законоведческие штудии и попробовать добиться принятия в тамошний университет лиценциатом. Благодаря такому средству, думал Морель, он перестанет видеться с мадам Рено, быть может, забудет ее. И вот Анри отправился в Прованс, не преминув пообещать Эмилии писать ей часто: два года, что придется провести вдали от нее, должны были стать мучительной, но необходимой уступкой его родителям, дабы освободиться от их крикливых советов и интриг.

Первые полгода они действительно слали друг другу письма каждую неделю; в них они вспоминали о прошлом, о своей уже постаревшей любви, о тоннеле в парижском садике, расцвеченном клематисами, о давнишних беседах в гостиной мсье Рено, когда они уединялись, приютившись где-нибудь в оконной нише, об их американском житье-бытье (о его невозвратимости они подчас жалели), потом о корабле папаши Николя, о море, о вечерах, проведенных на палубе, о голубях, клевавших с руки, и о старой черной бархатной накидке, подбитой горностаем; они повторяли друг другу все те же нежности, печалясь, прибегали к восклицаниям прежних дней, от раза к разу все медлительнее подбирая слова, которые сползали с пера на бумагу все неохотнее.

Размер их посланий мало-помалу сокращался, а промежутки между строчками увеличивались; по истечении года Анри буквально истязал себя, когда приходилось вновь браться за писание в извечном томно-свирепом стиле, каковой некогда так славно ему давался, да и эпистолы мадам Рено, сводящиеся к тому же бессмысленному перемалыванию прошлого, он едва заставлял себя распечатывать.

Гораздо больше его забавляло зрелище хорошеньких провансальских девушек, отплясывающих по воскресеньям сарабанду в тени оливковых рощ. А еще время от времени он добирался до Марселя с двумя-тремя весельчаками из числа новых приятелей, чтобы отведать буйабес в харчевне у казарм Резервного корпуса или отправиться половить тунца в бухте Урсен.

Появлялся он и в свете, то есть в городе на обедах с танцами; его часто приглашали, знакомства с ним искали, ведь, право, он был очаровательным молодым человеком, местным светским львам нравилось его общество, да и у дам он отнюдь не вызывал отвращения.

Была там, по крайней мере, одна, миниатюрная, с черными глазами и мелко вьющимися волосами, начинавшая посматривать на него нежнее прочих и адресовать ему в общих беседах такого рода двусмысленные изречения, какие каждый волен толковать в желательном для себя смысле; Анри уже озаботился быть представленным в ее доме и поджидал случая оказать ее супругу какие-нибудь услуги. Но тут нам пора остановиться, дабы не торопить естественное течение событий.

Что до мадам Рено, она, проживя некоторое время у своей подруги Аглаи, вернулась под семейный кров; это явилось следствием ловких маневров мадам Дюбуа, каковой в конце концов удалось воссоединить супругов после торжественных переговоров между ними, подстроенных ею в собственном доме и обошедшихся без обмороков и рыданий. Мсье Рено был весьма не прочь заполучить назад свою благоверную и позволил склонить себя к великодушнейшему из прощений с полным забвением всего.

Процветанию его заведения ничего не угрожало: насколько он знал, никакие слухи об его амурах с Катрин не просочились; Мендес, видимо, помалкивал.

Чего он не ведал, так это что последний сделался его соперником, притом счастливым, потому и не проговорился. Вечером того же дня, когда он застиг Катрин на коленях папаши Рено дергающей своего хозяина за уши, он разыскал плутовку и без обиняков объявил, что теперь они в его власти, ибо ему известна их тайна, а значит, Катрин уже не может ссылаться на свою добродетель, коль скоро виденная им поза опровергает подобные утверждения, и, стало быть, ей лучше принять его ухаживания, хотя не возбраняется, если на то ее воля, сохранить и этого старого хрыча, сиречь ее хозяина, чтобы продолжал подносить ей подарки. Этот план, изложенный тоном совратителя невинных и подкрепленный весьма выразительными жаркими касаниями, показался девице настолько благоразумным, что она откликнулась тотчас, и таким неопровержимым манером, что у бедного португальца дух перехватило. В итоге с той самой минуты он сделался любезным дружком мадемуазель Катрин, а та платила ему полной взаимностью, отчего пострадал папаша Рено: беднягу затирали, отставляли в сторону все больше и больше, несмотря на его постоянные домогательства и множество билетов в «Амбигю», [76] «Амбигю» — парижский театр. покупаемых для этой вероломной.

По улице идут два человека: первому лет двадцать пять, его каблуки стучат по мостовой легко и дерзко, тонкую талию облекает синий редингот с белой камелией в бутоньерке, в руке пляшет камышовая тросточка, лицо дышит доверием к собственным силам, но юные черты уже тронула несвойственная возрасту зрелая серьезность выражения. Второй мал ростом, толст, приземист, подернут жирком, его пузу вольно дышится в панталонах с выутюженной складкой, а ноги, вероятно не без мозолей, шлепают в ботинках со шнурками под чем-то, напоминающим черное пальто с развевающимися от ветра полами; плоская, сдвинутая на затылок шляпа придавливает чуть вьющиеся каштановые с проседью волосы, ниспадающие на воротник; очки в серебряной оправе с голубоватыми стеклами мешают рассмотреть глаза; он без перчаток, мелко семенит, как бы катясь колобком, но при этом вперед продвигается небыстро, хотя всякий, взглянув на него, заключил бы по дыханию, с шумом вырывающемуся изо рта, и багровым пятнам на скулах, что он торопится и уже запыхался.