Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

— Вы недостойны понимать это! — воскликнул чувствительный малый, уже в сорок третий раз испытывавший прилив любовного вдохновения. — Уходите! Вы делаете мне больно! Вы черствы сердцем, и я уже раскаиваюсь в своей откровенности!

На улице ему повстречались трое молодых людей, спешивших на то, что сами называли «оргией».

— Идем с нами! — пригласили они. — Мы собираемся знатно отужинать, за все уплачено вперед, включая дам, каковые прибудут к десерту, и зеркала, если мы их расколотим.

— Спасибо, — мотнул головой Жюль. — Как-нибудь в другой раз.

— Ну конечно, — усмехнулись они. — В женщине ты ценишь лишь силуэт, а в бутылке — пробку!

И пошли дальше, говоря друг другу: «Чтобы отказаться от такого предложения, нужно либо метить в святые, либо не иметь мужской силы». Почти как тот чувствительный субъект с несколькими десятками страстей: «Вот существо, лишенное благородства, — он не способен взглянуть на любовь с ее прекрасной стороны, для него материя — всё! Какими же пороками наделила его природа?»

Неделю спустя Жюль вновь столкнулся с троицей сотрапезников, еще не оправившихся от последствий пирушки; поговорили об искусстве пышной трапезы — тут память о прочитанном подсказала Жюлю такие колоссальные прожекты, столь грандиозные описания, что все трое в один голос вскричали:

— Ах, какой же вы, в сущности, пройдоха, что за прожженный малый! Вот вы на что способны! Вот в ком скрывается кладезь истинного беспутства!

В тот же вечер к нему зашел давешний влюбленный. Жюль счел за благо повести хвалебные речи о начальных днях любовной связи, о переполняющей сердце радости первых взглядов, о том, как перехватывает дух от несказанного счастья, когда только-только ступаешь на эту некрутую тропку и все течение жизни становится мягко, сладостно; о том…

— Ба! — прервал его приятель. — Вот уж не подозревал у вас этакого платонизма. Вы же знаете Полину, ту особу, что оказалась у меня на содержании три недели назад? Ее супруг отбыл в путешествие, и она приходит ко мне каждый день часа на четыре, не говоря уж о ночах. Она у меня прошла суровую школу. Вы не поверите, теперь это тигрица! Стоит посмотреть! Мы срываем цветы удовольствия, пока в силах, и дарим их столько, что готовы подохнуть, если это продлится еще. Ну, что скажете? Разве я не прав?

Жюль подумал о вечной вздорной переменчивости всех этих людей, каждый из которых жил обычной жизнью своего круга, в то время как он сам, напротив, тщательно блюдущий прямизну и последовательность существования, снова и снова оказывался не в ладу с миром и собственным сердцем. Отсюда он вывел следующую аксиому: именно непоследовательность есть наиглавнейшее следствие чего бы то ни было; тот, кто сегодня не ведет себя бессмысленно, показался бы нелепым вчера и будет выглядеть таковым завтра.

Впрочем, его чувства были еще менее внятны, нежели мысли, вкусы либо убеждения, поскольку отыскать кого-то, кто чувствует мир и природу так же, как вы, может статься, не легче, чем оригинала, одинаково с вами представляющего способы сервировать стол или подбирать лошадей для выезда.

Например, однажды прекрасной летней ночью на берегу моря, освещенного луной и ласкаемого теплым ветерком, — в одну из тех ночей, когда сердце рвется из груди, он заговорил. Не знаю, что он там сказал, при этом, скорее всего, странно вздыхая и с магическим блеском в глазах, и не мудрено: рядом сидела женщина. Может, он ее не видел, а если и видел, думал о ней не больше, чем о прочих. Так вот, эта женщина, довольно, правда, красивая, поверив, что именно к ней обращены и взгляды его, и вздохи, уже начиная со следующего дня принялась одаривать его подобными же знаками внимания. Ее любовь Жюля опечалила и внушила бездонную жалость к бытию человеческому. «Как же это? — восклицал он наедине с собой. — Мне во всем отказано, даже всполохи любви, вырывающиеся из моего сердца и длящиеся не дольше грозовых, не нуждаясь в том, чтобы кто-то увидел их, способны случайно ослепить стороннего наблюдателя! Куда мне податься, чтобы дышалось спокойно? Есть ли в мире местечко, где мои вздохи и улыбки не смогут повредить никому, кроме меня самого?»

Пучина морская, облака и леса внятно говорили с ним на своем языке; и все же случается — призывы этих немых друзей не доходят до нас, и как же тогда нужно, чтобы кто-нибудь услышал наш собственный голос, но кто? Какая тяжелая ноша — сердце человеческое!

Временами в душе его пробуждалось искушение жить и действовать, но тотчас настигала ирония, вмешиваясь в деяние так резко, что останавливала на полдороге, не дремал и анализ: тот следовал по пятам за чувством и вскорости неизбежно его разрушал. А Жюлю случалось, и нередко, принимать плоды своей фантазии за подлинные движения сердца, мимолетные нервические потрясения за действительные страсти, так быстро, однако, утихавшие, что он признавал их пустыми наваждениями — и таким манером уклонился от завершения нескольких интриг, завязанных, лишь бы убить время, и наскучивших ему тотчас, как наметилась развязка. Он чрезвычайно быстро умел оценить глубину всего, с чем сталкивался, и различал на дне абсолютную пустоту, как в тех ключах, что бьют прямо из земли, образуя лужицу, — дна достигаешь сразу, едва ступив туда ногой.

В Париже он отыскал Бернарди, игравшего в «Амбигю» роли престарелых принцев. Этот человек вроде бы должен был навеять жестокие воспоминания, Жюль мог с ним не встречаться, но нет, он повидал его специально, желая проверить себя, и удивился, что ему все еще, как в пору «Рыцаря Калатравы», по душе проводить с ним время. Жюль возобновил прерванное знакомство, и их приятельство сделалось крепче прежнего; они говорили, между прочим, о мадам Артемизии и, прежде всего, о мадемуазель Люсинде, каковая уехала в Лондон и открыла там лавку модных платьев; оказывается, она была долгое время любовницей Бернарди, после него также имела немало покровителей, впрочем, до него их было еще больше. Жюлю нравилось вместе с Бернарди перемывать ей кости, узнавая тысячи мелких подробностей, принижавших ее облик, и столько же событий и поступков, оскорблявших память о ней; он воображал ее в объятиях этого пошловатого комедианта, представлял, как ее целуют вот эти губы, раздевают эти самые руки, как ее любят грязной любовью, на какую только и способен столь нечистый субъект; с упорно возрастающим напряжением наблюдая за Бернарди, Жюль пытался определить, что в нем осталось от нее, найти какое-то дыхание прошлого, след особого аромата.

Упражняя это странное желание, он кончил тем, что перестал его испытывать: когда он хорошенько, со всех сторон вывалял в грязи нежную и болезненную влюбленность своей молодости, поломав ей все суставы, а его мозг насытил подобным зрелищем свою свирепую алчность, он стал находить меньше очарования в обществе Бернарди и, продолжая время от времени навещать актера, реже платил за его кофе.