Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

Они рыдали, они проклинали его, эти женщины, покидаемые нашим героем; Анри, впрочем, действовал с обходительностью хорошо воспитанного человека и отсылал их прочь самым благородным образом, какой только можно измыслить. Там не было злонамеренного умысла или бесчувственности, нет, своих любовниц он покидал весьма естественно, тяготясь их присутствием в той же степени, в какой ранее усердствовал, чтобы им понравиться. И право, разве он виноват, что Всевышний не создал его для выслушивания более шести месяцев кряду теологических увещеваний о благодати, даже исходящих из очаровательных уст? Что он устал от непрерывного карнавала, продлившегося до самой Пасхи? И повинен ли он, что к исходу второй недели осознал, насколько обременительны грудь фантастической худобы и — вдобавок к ней — не в меру мудреные нежности?

Как бы то ни было, несчастная святоша едва не померла, когда ее покинула вера, в коей привыкло жить ее сердце; не менее сокрушительным стало изумление попрыгуньи, когда у ней вдруг иссяк источник денежных поступлений, а темпераментная цепкость, не подводившая ее ранее, дала промашку; что касается синего чулка, дама прибавила это небрежение к списку, уже весьма обширному, своих разочарований и помаленьку утешилась в нередких обсуждениях сего случая с новым воздыхателем.

В предшествующем пассаже, где приведены три примера, равно как и в отношении тех, кто не был упомянут, речь шла, разумеется, о замужних женщинах, поскольку присутствие невинных особ не предполагалось в рядах армии, которую следовало атаковать. Действительно, в нашем мире девица встает в строй, лишь прибрав к рукам имущество, полученное заодно с мужем, которому ее вручили; чтобы кто-либо еще помыслил на нее покуситься, ей необходимо предварительно кому-нибудь да принадлежать, притом взяв себе его имя; вот так же и с деньгами: чтобы быть пущенными в общий оборот, их надобно пометить клеймом обеспечителя.

Итогом всех этих страстей и авантюр стало то, что Анри сохранил способность чувствовать с различной силою то волнение крови, что его еще настигало, и не утратил привычки выбираться из силков, расставляемых светом. Ему были ведомы пути чувства, ибо он уже испытал многое, он кое-что смыслил в исчислении вероятного хода событий, потому что перебрал немало вариантов.

В Эксе он свел знакомство с несколькими республиканцами и перенял их убеждения; он считался сторонником гуманности и социалистом среди умеренных, но сперва прослыл завзятым санкюлотом и цареубийцей у неистовых, а еще отдал дань мечтаниям о лучшем будущем, проникнутым евангельским духом. Принятый затем в лучшее общество, он стал восхищаться старинной суровостью убеждений бравых поборников Вандеи, сожалеть о попранном достоинстве монархии, о благонадежности дворянства, вылинявшей ныне вместе с его гербами. Однако же теперь, когда он вел подкоп под местечко аудитора в Государственном Совете, Анри самым искренним образом связывал себя с современным ходом вещей, рассчитывая извлекать из него только пользу, и находил естественным ничего тут не менять, что, впрочем, не мешало его воззрениям, в целом весьма консервативным, иметь подкладку вполне либеральную, при этом не чуждался он и некоторых аристократических ужимок.

В первый год отпущенной ему свободы он довольно много танцевал, даже вальсировал, бурно обедал и ужинал, отдавал ночи — любви, а дни — пуншу, но здоровье от этого пошатнулось, и следующий год он прожил в образцовой умеренности и воздержании, после чего наконец остановил выбор на менее строгом, но вполне разумном образе жизни.

Точно так же сперва он носил волосы до плеч, потом брил голову почти наголо, а теперь шевелюра у него положенной длины.

Итак, он был отменно подготовлен, чтобы воспринять всяческие идеи и действовать любым образом: без труда переходил от одного мнения к другому, противоположному, от брюнетки к блондинке, от жизнерадостности к меланхолии, притом не из скептицизма или презрения, но от уютной убежденности в собственной правоте и движимый стремлением все решать миром, что позволяло ему обманывать самого себя, подчас водя за нос и остальных. Он не слишком верил в истинность любви, безупречность доводов разума, в добродетель женщин и честность мужчин, но при этом полагал, что его-то чувства глубоки, воззрения неопровержимы, любовница от него без ума, а сам он полон редких моральных качеств.

Он не питал больших надежд, тем самым избавив себя от крупных разочарований, и не признавал ничего такого, что бы превысило его способности: все было по нем и для него, а о том, что выше его понимания, он никогда не думал, непосильного — не делал, просто не пытался, и все, ибо основанием его тщеславия стала вера в себя, а его хитрости отдавали изрядной наивностью.

В нежностях его ощущался заметный привкус легковесной поэтичности, ровно столько, чтобы, охотно выказываемая, она не укрылась от чьего бы то ни было внимания; он негодовал на то, что обычно приводит в возмущение, и восхищался всем, что вызывает восторг большинства; узнав о смерти герцога Орлеанского, [105] Имеется в виду сын короля Луи-Филиппа, наследник престола Фердинанд Орлеанский (1810–1842), погибший в результате несчастного случая. воскликнул: «Какая утрата!», а по поводу похорон Наполеона: «Как это величественно!», не принадлежа ни к числу скорбящих о первом, ни к тем, кого заставили содрогнуться эти торжества в честь второго.

Не зная подлинной ненависти к кому бы то ни было, лишенный равным образом и серьезных симпатий, он, однако, числил приятелями множество людей, на которых никак не рассчитывал; притом охотно виделся и болтал с ними, хотя был бы раздосадован, если бы встречи слишком участились, ведь не проходило и часа, как он уже с трудом подыскивал темы для разговора.

Ежели карета давила кого-то на улице, он бывал искренно удручен, жалел жертву, хотя и не бросался поднимать, при всем том от подобной оказии его пищеварение весьма страдало, и он охотно давал пять франков по подписке на помощь вдове и сиротам, в то время как другие жалели и сорока су.

Тех, кто злоупотреблял крепкими напитками, Анри не одобрял, ибо предпочитал вино водке; трубочный дым он находил слишком едким, поскольку курил сигареты; точно так же в грустные дни он почитывал Ламартина, а когда хотелось посмеяться, брал в руки Мольера.

Серьезный во всем, он отождествлял себя с обстоятельствами, отчасти следуя за ними и не забывая ими же пользоваться; если какое-нибудь дело у него не выгорало, вину за это сваливал на случай, когда же все получалось, приписывал заслугу целиком себе, ибо имел возможность убедиться, сколь мало свободы дано человеку в его поступках, но какую тем не менее силу он способен извлечь из собственной воли и энергии.