Шарль де Костер - Фламандские легенды

– Очень может статься, что не буду я гореть в огне, не буду кипеть в смоле и меня не сьедят. Тебя это разве не радует?

– Ах, я не понимаю, что ты плетешь, муженек? Уж не спятил ли ты?

– Жена, – сказал Сметсе, – не закатывай так жалостно глаза! Сейчас не время грустить.

Разве ты не видишь, что мне стало легко на душе? У меня с плеч скатился камень потяжелее дозорной башни: я говорю о башне с драконом, таким же, как в Брюгге. Ты только послушай: меня не съедят! Клянусь Артевелде! Как подумаю, так ноги у меня от радости сами пускаются в пляс. Вот и пляшу! А тебе разве неохота со мной поплясать? Фу, плакса, пригорюнилась, когда муж ее веселится! Жена, поцелуй меня, душенька, за то, что мне proficiat. [27]Ты должна меня поцеловать, ведь теперь у меня не отчаяние в сердце, а добрая, светлая, прочная надежда. Они собирались меня приготовить под разными соусами и вволю полакомиться моим мясцом. А я их перехитрю! Ну так давай же попляшем с тобой!

– Ах, Сметсе, ты бы прочие! ил желудок, – посоветовала жена, – говорят, это помогает от сумасшествия.

– Жена, слова твои безрассудны, – молвил кузнец и ласково потрепал ее по плечу.

– Ишь какой ученый нашелся, учит меня уму-разуму! Но за кого же считать тебя, Сметсе, за умного или безумного, после того, как ты ломал шапку перед этими нищими, что пришли к нам в дом напустить вшей? заставил меня, свою жену, сторожить их осла, набил их корзины нашими лучшими хлебами, окороками, брёйнбииром, стал перед ними на колени, искрашивая у них благословения, и вообще обращался с ними, словно с эрцгерцогами какими, называя их монсеньором, сеньором и сеньорой!

Сметсе тут догадался, что святые странники пожелали открыться только ему.

– Жена, – сказал он, – не расспрашивай меня больше, я не могу рассказать о тайне, понять которую тебе не дано.

– Ах, – воскликнула она, – это ведь почище сумасшествия: тут оказывается еще и тайна какая-то! Нехорошо, Сметсе, что ты скрытничаешь со мной! Я всегда была тебе верной женой, соблюдала твою честь, берегла твое добро, никому не давала денег взаймы и сама не брала, с соседками не болтала лишнего, хранила твои тайны, как свои, ни словом о них не проговаривалась.

– Я это знаю, – сказал Сметсе, – ты всегда была мне верной, хорошей женой.

– Ну, а если ты это знаешь, – спросила она, – почему не доверяешь мне? Ах, муженек, до чего мне это обидно! Ну открой мне свою тайну, я не выдам ее, можешь мне поверить!

– Жена, – сказал он, – если ничего не будешь знать, тебе легче будет молчать.

– Сметсе, – спросила она, – неужто ты мне так ничего и не скажешь?

– Не могу, – отвечал он.

– Горе мне! – заплакала она.

Тем временем вернулись подмастерья, и Сметсе каждому дал по золотому на выпивку. Они так обрадовались своему богатству, что три дня не показывали в кузницу носа, и все вместе – за исключением одного старичка, такого дряхлого, изможденного, что он еле дышал и с трудом волочил ноги, – отправились купаться в реке Лис, лежали на берегу в высокой траве, грели брюхо на солнышке, потом плясали на лужке под звуки скрипок, волынок и свирелей, а вечером в кабачке опрокидывали стаканчики и осушали кувшины.

И вот настал день, когда добрый кузнец должен был вручить свою душу дьяволу, ибо седьмой год был на исходе и уже поспевали сливы.

Начинало темнеть, и лишь несколько подмастерьев еще оставались у Сметсе, заканчивая к вечеру отделку монастырской решетки, заказанной братьями-францисканцами. Тут в кузницу вдруг вошел премерзкий бродяга с веревкой на шее. Волосы были у него грязновато-белые, рот – разинут, язык – высунут. В своей грубой холщевой блузе он походил на слугу обедневшего барина.

Бродяга этот неслышно подкрался к Сметсе и, положив руку ему на плечо, спросил:

– Собрался ли ты в дорогу, Сметсе?

Услышав эти слова, кузнец оглянулся:

– Собрался ли я в дорогу? а тебе что за дело, выщипанная борода?

– Сметсе, – грозно вскричал незнакомец, – ты уже не помнишь, что снова разбогател, не помнишь, кто тебе сделал столько добра? не помнишь о черной грамоте?

– Да, конечно, – сказал Сметсе, почтительно снимая шапку, – я все помню, но простите меня, мессир, я не сразу признал вашу приятную физиономию. Не соизволите ли пройти ко мне на кухню, отведать кусочек жирной ветчины, осушить кружечку доброго брёйнбиира, выпить бутылочку винца? Времени у нас еще достаточно: семь лет еще не истекли, осталось два часа.

– Ты правду говоришь, – ответил дьявол, – пойдем же к тебе на кухню!

И они пошли на кухню и сели за стол.

Жена кузнеца очень удивилась, увидев их, но муж ей сказал:

– Принеси нам вина, брёйнбиира, ветчины, колбасы, пирогов, хлеба и сыра – всего самого лучшего, что есть у нас в доме.

– Сметсе, ты дурно распоряжаешься добром, какое тебе даровал господь бог! – ответила она. – Похвально помогать беднякам, но не следует одним давать больше, чем другим. Гёз есть гёз, – все они одинаковы.

– Гёз! – воскликнул дьявол, – я не гёз и никогда им не был. Смерть гёзам! На виселицу гёзов! [28]

– Мессир, – сказал Сметсе, – не извольте гневаться на нее: ведь она вас не знает. Жена! погляди со вниманием – больше того – с почтением на нашего гостя, и ты сможешь потом рассказывать своим кумушкам, что тебе довелось увидать мессира Якоба Гессельса, [29]величайшего губителя еретиков, когда-либо жившего на земле. Ах жена! он им спуску не давал и стольких велел перевешать, сжечь на костре и казнить прочими способами, что мог бы уже сто раз утонуть в крови замученных им людей. Ну иди, жена, иди и принеси ему поесть и попить!

Жена Сметсе ушла, потом вернулась и накрыла на стол.

Меж тем как дьявол обжирался, Сметсе завел с ним разговор:

– Да, мессир, я вас тотчас узнал по вашему несравненному возгласу: «На виселицу гёзов!» Да вот еще по этой веревке, которая столь вероломно сократила ваши дни. Ибо господь наш сказал: «Кто возлюбил веревку, тот от веревки и погибнет!» А мессир Рихове поступил с вами не по-хорошему, не по-благородному, ибо лишил вас не только жизни, но и бороды, [30]которая была так красива! Ах, как подло обошлись с таким мудрым советником, каким были вы в те времена, когда спокойно и мирно дремали в Кровавом совете, – я хотел выразиться почтительнее: в совете по делам о беспорядках, – и просыпались лишь затем, чтобы выкрикнуть: «на виселицу!» [31]– и потом снова заснуть.

– Да, – вздохнул дьявол, – то было славное времечко!

– Действительно, мессир, для вас это было время могущества и богатства! О, мы вам многим обязаны: десятинным налогом, о котором вы шепнули на ушко императору Карлу, а также приказом, начертанным вашей прекрасной рукой на арест графов Эгмонта и Горна, [32]и еще более двух тысяч человек, погибших по вашей вине от огня, меча и веревки.