Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том восьмой. Годы странствий Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся

«Кто станет утверждать, будто перед нами — Гомер или Вергилий, только потому, что мы читаем приписываемые им слова? Перед нами — переписчики, но что нам нужно еще? Я в самом деле полагаю, что ученые, которые столь тщательно занимаются такими несущественными вещами, ничуть не умнее одной очень красивой дамы, которая однажды с самой умильной улыбкой спросила меня, кто же был автор трагедий Шекспира».

«Лучше сделать хотя бы пустяк, чем считать пустяком потерянные полчаса».

«Мужество и скромность — эти добродетели бесспорны: они таковы, что лицемерию их не подделать. И еще одно общее свойство есть у них: один и тот же цвет есть признак обеих».

«Среди всяческого ворья худшие воры — это дураки: они крадут и время и настроение».

«Самоуважение — исток нашей нравственности; способностью ценить других определяется наше поведение».

«Искусство и наука — эти слова употребляют очень часто, но редко понимают, в чем же точно разница между ними; поэтому часто одно употребляют вместо другого».

«Мне не нравятся и определения, которые им дают. Мне встретилось где-то сравнение науки с острословием, искусства — с юмором. В нем я нахожу больше фантазии, чем философии: оно дает некоторое понятие о различии науки и искусства, но никакого понятия — об особых свойствах того и другого».

«Я полагаю, науку можно назвать знанием всеобщего, отвлеченным знанием; искусство же, напротив, есть наука, примененная к делу. Наука — это разум, а искусство — его механизм, потому его можно назвать практической наукой. Таким образом, в конце концов оказывается, что наука — это теорема, а искусство — проблема».

«Быть может, мне возразят: поэзию считают искусством, а между тем в ней нет ничего механического. Но я не согласен, что поэзия есть искусство; вместе с тем она и не наука. К искусствам и наукам ведет мысль, к поэзии — нет, так как поэзия есть внушение свыше, она была уже зачата в душе, когда впервые зашевелилась в ней. Ее следует назвать не наукой и не искусством, а гением».

И сейчас, в наши дни, каждый образованный человек должен вновь брать в руки Стерна, чтобы и девятнадцатый век знал, чем мы ему обязаны, и предвидел, чем мы можем быть обязаны ему впредь.

С успехами литературы первичное движущее начало затмевается, верх берет то, что достигнуто благодаря вызванному им движению; поэтому благое дело — время от времени оглядываться назад. Все, что есть в нас оригинального, лучше сохранится и стяжает бо́льшую похвалу, если мы не потеряем из виду наших предков.

О, если бы изучение греческой и римской литературы навсегда осталось основой высшего образования!

Китайские, иудейские, египетские древности остаются всего-навсего курьезами; познакомиться с ними и познакомить с ними мир было благим делом, но для нашего нравственного и эстетического воспитания от них мало пользы.

Для немца нет большей опасности, чем тягаться с соседями и равняться по ним. Нет, пожалуй, народа, более способного к самостоятельному развитию; поэтому великой удачей было для него то, что внешний мир так поздно его заметил.

Если мы оглянемся на нашу литературу за полстолетия, то найдем, что в ней ничего не было сделано ради чужих.

Немцев разозлило, что Фридрих Великий не желал о них знать, и они постарались стать в его глазах хоть чем-то.

Теперь, когда возникла мировая литература, наибольшие потери грозят, если присмотреться внимательно, именно немцам, и благо им, если они задумаются над этим предостережением.

Даже самые проницательные люди не замечают, что они стремятся объяснять те первоосновы всякого опыта, дальше которых незачем углубляться.

Но пусть и это послужит нам на пользу, а не то всякое исследованье прекратится слишком рано.

В наши дни придется плохо тому, кто не приналяжет на какое-нибудь искусство или ремесло. В быстром коловращении мира знанье больше не помогает; прежде, чем успеешь все заметить, потеряешь самого себя.

Общее образование поневоле знакомит нас с миром, так что заботиться об этом незачем; усваивать нужно только частное.

Наибольшие трудности — там, где мы их не ищем.

Лоренс Стерн родился в 1713, умер в 1768 году. Чтобы понять его, нельзя упускать из виду принятое в его время церковное и нравственное воспитание; при этом следует помнить, что его современником был Уорбертон.

Душе, свободной, как у него, грозит опасность стать слишком дерзкой, если благородная доброжелательность не восстановит в ней нравственного равновесия.

При его легкой ранимости все в нем развивалось изнутри; благодаря непрестанным столкновениям с миром он научился отличать правду от лжи, первой держался непреклонно, а со второй беспощадно воевал.

Серьезность была ему глубоко ненавистна, так как она дидактична и догматична и легко становится педантической, а это вызывало у него глубокое отвращение. Отсюда — его неприязнь к терминологии.

Многое изучая и много читая, он повсюду открывал изъяны и смешные стороны.

«Шендизмом» он называет неспособность думать две минуты подряд о серьезных предметах.

Должно быть, эта быстрая смена серьезности и шутки, участия и равнодушия, боли и радости присуща ирландскому характеру.

Чутье и проницательность его беспредельны.

Его веселость, невзыскательность и терпеливость в путешествии, где эти качества подвергаются наибольшему испытанию, не имеют равных.

Как и всякий раз, когда нас развеселит зрелище свободной души подобного рода, так особенно в этом случае мы непременно вспомним, что из всего нас восхитившего мы ничего не вправе перенять.

Стихия сладострастия, в которой он ведет себя так изящно и умно, для многих была бы пагубна.

Заслуживает внимания его отношение к жене и к миру. «Я не использовал моего несчастья как мудрый человек», — говорит он где-то.

Он мило шутит над противоречиями, делавшими его положение двусмысленным.

«Я терпеть не могу проповедовать: видимо, я объелся проповедями в юности».

Ни в чем он не выставляет себя образцом, но везде указывает и пробуждает.

«По большей части наше участие в общественных делах — филистерство».

«Нет ничего драгоценней, чем один день».

«Pereant, qui ante nos nostra dixerunt!» [8] Да погибнут те, кто до нас сказал наши слова! (лат.) .

Так удивительно мог сказать только тот, кто чувствовал себя автохтоном. Кто считает почетным свое происхождение от разумных предков, тот признает, что и они умели мыслить, по крайней мере, не хуже него самого.

«Самые оригинальные писатели нового времени оригинальны не потому, что сумели создать что-то новое, а только потому, что оказались способны говорить так, будто до них никогда не было сказано то же самое».

Поэтому прекраснейший признак оригинальности — умение так плодотворно развивать воспринятую извне мысль, чтобы трудно было найти, сколько всего за нею спрятано.