Альфред Хейдок - Рассказы

А временами ему казалось, что кто-то идёт рядом с ним и шепчет:

— Правильно, Камушек!

Айвар и я лежали рядом, плашмя на холодной мерзлой земле, проклиная невидимого пулеметчика, который «строчил» по нам, как только мы пытались куда-либо двинуться. Смертоносные осы проносились так близко от моего затылка, что хотелось зарыться, уйти еще глубже в землю, но, как я уже сказал, она была мерзлая…

Если мы не видели самого пулеметчика, то все же нам было видно, как на противоположной стороне оврага его гнездо с дьявольской быстротой плевалось огнем в черную ночь, поскольку ночь успевала наступить между вспышками осветительных ракет. Для нас было непонятно, как могло уцелеть пулеметное гнездо после такой артиллерийской обработки, какая только что кончилась. Ведь мы сами видели, как заплясала черными фонтанами земля перед нашим участком, казалось, крысе и то бы трудно уцелеть…

Но факт остается фактом — пулеметчик уцелел: вся атакующая рота позади нас прижата к земле, и сержанту Айвару и мне дано приказание уничтожить гнездо. И еще было ясно, что наша попытка подползти с фланга провалилась — мы обнаружены. Осветительных ракет слишком много. Каждая наша попытка двинуться дальше вызывала опять огонь — что делать?

Я смотрю на Айвара: у него страшно сосредоточенное лицо, глаза закрыты — может быть, он молится?.. Отрываю взгляд, смотрю опять на овраг и столбенею… в шагах трех вперёди нас порхает мотылек… летающий цветок жаркого летнего полдня в стылую ноябрьскую ночь!

— Айвар, гляди — мотылек!

— Где? Где? — он открывает глаза и испускает радостное восклицание: А — а!

Затем наступает нечто, для чего я никогда не находил нужных слов, чтобы правильно рассказать, что произошло дальше, настолько это странно, невероятно, точно в сумбурном сновидении. Айвар, торжествующий и улыбающийся, встает во весть рост и быстрыми шагами спускается в овраг.

— Айвар! Ты с ума сошел! — я бегу за ним, хватаясь за него… — Айвар! Ложись! Тебя убьют!..

Зев пулеметного гнезда опять раскрыт — длинные огненные пальцы тычут в темноту, а вперёди нас летит мотылек, машет ярко разрисованными крылышками, точно он нас ведет и хранит… И у меня появляется безумная уверенность, что это именно так — мотылек устраняет всякую опасность. Я выхватываю гранату, становлюсь рядом с Айваром и иду так же гордо, как он.

Линия фронта по обе стороны от нас кипит выстрелами, как гигантский котел. Беспрерывные вспышки света. Мы идём. Пулемет лает где-то совсем близко. Карабкаемся на противоположную сторону — вот и зев амбразуры. Айвар бросает первую гранату, я — вторую. По — видимому, с полным успехом — я перестаю интересоваться замолкшим неприятельским гнездом и только ищу глазами мотылька, но его нигде нет… Уже слышно, как наша рота бегом пересекает овраг. Я хватаю Айвара за руку и в упор спрашиваю:

— Что это было? Что значит — мотылек?

— Забудь о нем. Скажешь другим — высмеют! Ничего не было — понимаешь: удобно подползли — и все!

Нас представили к награде. Но я был бы не я, если бы не вытянул от Айвара тайну мотылька. Я должен признаться, что голоден по чудесному, и если бы в жизни все шло так, как изложено в школьных учебниках, она бы казалась мне пальным сараем…

Весь остаток войны, пока мы были вместе, на стоянках и в походах я вытягивал, точно клещами, из молчаливого Айвара тот рассказ, который далее привожу.

Айвар перенес тяжелое заболевание. Опасались за его жизнь и рассудок. Когда начал поправляться, им завладела мечта. Он видел себя идущим по пустынной проселочной дороге в холмистой с перелесками местности. В синих лесах потонули дали. Направо — заколосившиеся серебристые нивы с рощицами промеж них и усеянные серыми пнями, валунами и можжевельником выгоны. Налево — крутой глубокий спуск, а там, на дне, заросшая редким кустарником и молодыми елочками низина и далеко за ней — высокие крутые из красноватого песку обрывистые берега невидимой реки (может быть, её и нет), они тянутся далеко-далеко и исчезают в сизой мгле…

И над всем этим солнце, голубое небо и белое пухлое облачко, лебедем плывущее в синеве. Придорожье цветами усеяно — желтыми, белыми; синие колокольчики покачиваются на тонких стебельках — удивительно, почему не звенят… Грудь дышит широко и глубоко, и растёт в этой груди комок радости — поднимается к горлу — он щекочет и почти душит… Хочется смеяться и целовать, но некого…

Свежий ветер обдувает лицо. И никого, ни души, лишь молчаливый зов синеоких душ далей, залегших на горизонте — тех, кто денно и нощно сеет в духах недовольство насиженным местом, нашептывая про невиданные страны и заоблачные высоты…

Как только Айвар выписался из больницы, — он повесил за плечами свой старенький рюкзак и отправился. Куда? Он сам не знал. Сперва отъехал от города по железной дороге и, увидев на небольшой станции малонаезженную дорогу, решил — «она самая» — слез с поезда и пошёл…

Через два дня пути местность начала повышаться и, действительно, стала приобретать очертания, близкие его мечте. К полудню он поднялся на крутой холм и с вершины его увидел налево от себя низину, и за ней первые, изрытые дождевыми потоками красные обрывы. Оглянулся кругом — все так, как по мечте положено… Сердце заколотилось в груди.

У самой дороги выпирал из земли серый двугорбый камень, в точно- сти похожий на верблюда, вросшего в землю. Тут Айвар перекусил из дорож — ной сумки, прислонился к камню отдохнуть — сам не заметил, как заснул. Когда открыл глаза, солнышко уже далеко к западу склонилось, и на камне сидела какая-то старуха в коричневом платочке, завязанном на лбу ушками. Старенькая, седенькая, а глаза ласковые — улыбаются.

— Хорошо ли спал, мил человек?

— Спасибо, бабушка, хорошо.

— Далеко ли путь-то держишь?

— Сам не знаю — так…

— Ну, знать, счастья своего ищешь. Коли был бы судьбою своею доволен — никуда не ходил бы.

Оба замолчали.

— А где же моё счастье ходит? — спросил Айвар.

— Об этом фею надо спросить.

— А где же её искать?

Старуха пристально на него посмотрела и самым обыкновенным тоном, точно речь шла о том, где купить осьмушку табака, произнесла:

— Да, тут, недалече.

— Бабушка, да ты говоришь так, точно сама видела фею!

— А то нет? Вот только забыла её спросить про моё собственное счастье… — и она тяжко вздохнула и замолкла, видимо, погрузившись в какие-то воспоминания.