Грация Деледда - Элиас Портолу

Всем книгам Элиас предпочитал «Чтения на Страстную седмицу»: он выучил наизусть Евангелия [10] Четыре Евангелия входят в круг чтения на Страстную седмицу. , и чуть ли не бегло читал их даже по-латыни. Он уходил в заросли бузины, в тень с запахом камышей, располагался вблизи тихо шепчущего потока и читал Божье Слово. В этот час работы в овчарне были обычно уже все переделаны: Маттиа верхом на кобыле с жеребенком поспешал в Нуоро с переметной сумой, полной свежего сыра и творога; дядюшка Портолу на пороге хижины терпеливо трудился над тыквой, желая при помощи ножа и чернил изобразить на ней эпизод из «Бедного Гверина», и что-то бормотал себе под нос, обращаясь то к тыкве, то к ножику, то к чернилам. Овцы мирно паслись в тени зарослей, а поросенок, козленок, кот и собаки спали. Все пастбище отдыхало под жарким солнцем, под небом, отливающим над головой светло-металлическим блеском, принимавшим на горизонте пепельную окраску; замирали даже травинки.

Элиас перечитывал свою книгу под убаюкивающий плеск потока, но и в этом бескрайнем покое сердце его было совсем не спокойным. Часто на середине строки он забывался одним и тем же воспоминанием и более ни о чем не думал, и это воспоминание было предосудительным, да еще каким!

Случалось, что в глубокой полуденной тиши его одолевал сон, и в нем к нему неизменно являлась Магдалина. Эти сны смущали покой Элиаса, мучительно его распаляли, а после них он весь день пребывал в плохом настроении. Он так надеялся, что вдали от нее, в безлюдье пастбища, ему удастся успокоиться и забыться, но воспоминания о днях паломничества к Святому Франциску, о сне, что привиделся ему на берегу Изалле, еще не успели изгладиться из его памяти. Они продолжали горячить его кровь, и никаким усилием воли не мог Элиас погасить огонь желаний: в одиночестве к нему возвращались прежние силы, и это увеличивало его страсть.

Но особенно распаляло его навязчивое воспоминание о том, как он возвращался в Нуоро после паломничества к Святому Франциску, и Элиас ничего с этим не мог поделать. Во сне ему почти всегда представлялась одна и та же сцена: он всем телом физически продолжал ощущать прикосновение Магдалины и ее руки; вспоминая ее слова, он чувствовал, что у него опять кружится голова от удовольствия и тревоги.

Элиас злился, но ничего с собой не мог поделать; по временам губы его повторяли обет, а мысли были совсем далеко, и тогда он проклинал себя, хотел даже себя поколотить, наказать, но одолеть себя так и не мог.

«Мой отец прав, — думал он. — Я самая настоящая размазня, скотина, дурак. С какой стати думать о женщинах, и тем более о той, на которую нельзя глаз положить? Разве нельзя жить по-иному? Мужиком нужно быть, мужиком, львом, а я ягненок, шалая овца. Что поделаешь? Таким уж я, должно быть, уродился. Была бы моя воля, я бы уж непременно уродился с сердцем из камня. Впрочем, как знать, со временем я, наверное, излечусь от этого безумия».

Эти мысли, однако, не могли утешить Элиаса, ибо он чувствовал, что его безумие продлится еще долго.

День ото дня нарастало у него в груди обостренное желание увидеть Магдалину, и, по крайней мере, в этом он был тверд. Его, правда, страшил день, в который Магдалина, Пьетро и тетушка Аннедда явятся для стрижки овец, и вместе с тем Элиас никак не мог дождаться, когда же он наступит, и ощущал вместе со страхом трепетный восторг от приближения желанного мига.

Накануне их прибытия ближе к вечеру Элиас заделывал проход в ограде овечьего выгона; с другой стороны ограды простирался лес, охраняемый дядюшкой Мартину Монне, сильваном . Где же был сам дядюшка Мартину? Элиас еще его не встречал, хотя дважды или трижды пытался его отыскать.

Неожиданно в тот вечер дядюшка Мартину вышел, наконец, из леса и приблизился к ограде. Старик был высоченного роста, с длинными рыжеватыми волосами и густой седой бородой; он был еще крепким и держался прямо; лицо его, все в грубых морщинах, казалось вылитым из бронзы. Он был величествен в своем темном одеянии, поверх которого носил куртку без рукавов из смазанной жиром кожи; и походил на доисторического человека. Элиас встретил его радостными восклицаниями, перескочил через стенку ограды и протянул руку старику.

— Какое счастье вас видеть, дядюшка Мартину! Я дважды вас искал. Как поживаете?

— Со свиданьицем! Да минуют впредь тебя беды наподобие той, что пришлось тебе пережить. Как поживаешь? Я сам — ничего; мне тут пришлось было отлучиться на какое-то время, — неторопливо отвечал дядюшка Мартину ровным звучным голосом.

Они устроились на изгороди пастбища и долго беседовали: им так много всего надо было сказать друг другу!

— В самый первый день, как я вернулся, — сказал Элиас, — вы мне приснились. Я был во дворе, у себя дома, притомился, малость выпил и заснул. И вы мне приснились: мы вот так, как сейчас, были перед этой оградой. Надо же, как сбываются сны!

— В самом деле, — согласился дядюшка Мартину, ничуть не удивившись.

Элиас не стал ему пересказывать свой сон от начала и до конца, а лишь спросил:

— А сами вы верите в сны?

— Что же мне тебе сказать? Не то чтобы сны сбывались сами по себе: просто часто случается так, что мы что-то предвидим, постоянно об этом думаем, и в конце концов нам это снится; потом это случается, а нам кажется, что сбылся сон, хотя это просто должно было случиться.

Элиаса еще раз восхитила мудрость дядюшки Мартину, но он покачал головой. Ему вновь вспомнился его сон на берегу Изалле: разве мог он предвидеть и желать того разговора, который потом у него случился с Магдалиной? Нет, ему казалось, что нет.

— Завтра, — сказал он, выждав немного, — завтра мы стрижем овец, дядюшка Мартину. Вы ведь придете к нам? Будет моя мать, мой брат Пьетро со своей невестой.

— Ах, да, я слышал, что твой брат собирается жениться. Хороша ли невеста?

— Да, кажется, хороша. Она красавица.

— Ну, этого мало. Красивые картины вешают на стенки, чтобы украсить дом. Жена же должна быть добродетельной, она должна прилепиться сердцем к мужу и не любить больше в мире никакого другого мужчины.

Элиас задумался и ничего не ответил. Было уже поздно, закатное небо бледнело, лес молчал в торжественной ночной тиши, нужно было возвращаться в хижину.

— Вы придете, дядюшка Мартину? Мы вас ждем, приходите непременно!

— Приду!

— Ну смотрите, вы дали слово! — напомнил Элиас и перескочил через стенку.

— Я всегда был человеком слова, Элиас Портолу. Передай от меня привет отцу.

— Хорошо. Доброго вам вечера!

— И тебе тоже!

Дядюшка Мартину не только сдержал слово, но и пришел спозаранку и помог пастухам уз подготовке к этому своего рода празднику. На востоке разгоралась пожаром утренняя заря, разливая золотисто-желтые потоки света по траве и камням пастбища; на западе лес молчал, чернея на бледно-сером фоне небес.