Грация Деледда - Элиас Портолу

На рассвете Элиас ненадолго уснул; ему приснился живой Пьетро, ехавший на лошади с пастбища (во всех снах Элиас видел себя еще пастухом). Лицо Пьетро было мертвенно-бледным, а глаза закрыты, как у лежащего на кровати тела.

— Что тебе нужно? — спросил Элиас с ужасом.

— Ребенок умер; я здесь, чтобы сказать тебе об этом, — ответил Пьетро. — Возвращайся домой, потому что хоронить его должен ты.

Элиаса охватили такой испуг и такая тоска, что он сделал над собой усилие, чтобы проснуться; но, и проснувшись, он чувствовал тоску, как во сне. Уже был день. Элиас услышал, как плачет ребенок, и сразу же подумал с болью:

«А что, если он тоже умрет? А если сон — это знак? Беда никогда не приходит одна; а я верю снам».

Теперь уже Элиасу казалось, что любые несчастья могут произойти, что они рядом и неизбежны; сильная грусть одолела его, и он пошел посмотреть на ребенка.

Ребенок плакал. Магдалина, уже в черном платье вдовы (оно придавало ей изящество, в нем она выглядела молодой и цветущей, какой она и была), пыталась успокоить малыша, тихо разговаривая с ним. Многие родственники уже собрались; дом был погружен в темноту.

Элиас тихо, почти украдкой вошел в полумрак комнаты.

— Что с тобой? — спросил он, склонившись над ребенком.

— Почему он плачет? — спросил он затем у Магдалины.

Ребенок взглянул на него широко открытыми, полными слез глазами и ненадолго замолчал, приоткрыв дрожащий ротик; потом снова начал плакать; Магдалина тоже подняла глаза навстречу глазам Элиаса, и ее рот тоже дернулся.

— Тихо, тихо, прелесть моя, — произнесла она дрогнувшим голосом, баюкая малыша на руках, — будь умницей, вот дядя Элиас не хочет, чтобы ты плакал… Но вдруг она спрятала лицо на шее у ребенка и безутешно разрыдалась.

— Да что с тобой, Магдалина? — вне себя молвил Элиас.

Затем он отошел, словно невидимая рука оттолкнула его: эта сцена взволновала его кровь; он чувствовал, что Магдалина плакала не только из-за смерти мужа, и ее взгляд, всегда нежный и страстный, проникал в самые глубины его души.

«Ах, — думал он, сидя в углу комнаты в окружении родственников, — священник Поркедду прав: ребенок всегда, всегда будет связывать нас; нужно, чтобы я не видел его, не приближался к нему, иначе я снова впаду в грех, и это будет хуже, чем когда-либо раньше».

И все те люди, которые заходили и выходили, говоря пошлые вещи, надоели ему до смерти; он страстно желал, чтобы все закончилось, похороны прошли, три дня соболезнований миновали, и он мог остаться один на один со своей болью и своими соблазнами.

«Боже! — думал он, — если искушение уже так сильно, когда тело моего брата еще здесь, когда оно еще не остыло, то что же будет потом? Нет, нет, нет! — со злостью внушай он себе. — Я одержу верх, я должен победить и сделаю это».

Однако борьба началась, ужасно же было ее начало! Первый, второй, третий день, с похоронами, с соболезнованиями, с сардинскими траурными обрядами, миновали как дурной сон.

Наконец Элиас снова оказался в своей келье, на своей кровати, уставший, опустошенный, в одиночестве. Из памяти не уходила ночь, когда он читал послание Святого апостола Павла; и воспоминание о своей полной отчаяния молитве постоянно возвращалось к нему, словно упрек совести.

«Я сурово наказан за это, — размышлял Элиас. — Кому известны пути Господни? А если Он захотел внять моей мольбе? А если это и есть моя жизнь? Почему я не могу иметь право на земное счастье? Разве я не человек, как все остальные?»

И его одолевал навязчивый сон: весенний воздух, чистый и напоенный ароматами, врывался в его келью; за окном виднелось небо, такое бездонное и голубое! Разве он не был человеком, как все остальные? Он согрешил! Ну и что, а кто из людей безгрешен? И кто из-за этого обрекается на вечное наказание?

«Ну ничего, я оставлю семинарию; у меня есть оправдание, что мой брат умер и я сейчас нужен дома. Люди посплетничают немного, но о чем они не сплетничают? Через год мне никто ничего не скажет и тогда…» Ах, какое блаженство! Разве такое было возможно? Да, теперь это блаженство стало возможным!

«Почему я настолько глуп, чтобы колебаться хотя бы миг?» — спрашивал себя Элиас, удивляясь своим чувствам и пустым терзаниям. И он ощутил, что его сердце наполняется радостью; но внезапно в сердце возникала пустота и отчаяние охватывало его.

«Нет, нет, нет! Почему ко мне приходят такие грезы? Так то ты побеждаешь искушение, Элиас Портолу? Такие твои обеты? Нет, нет, нет; я одержу верх; изыди, сатана, я одержу верх над тобой, ты будешь побежден!»

И он сжимал кулаки, словно для настоящей борьбы. И так проходили часы, дни, ночи, месяцы.

Настал день, когда его известили, что скоро он будет рукоположен в священники; эта новость не обрадовала, а огорчила его. Теперь ему казалось, что он приобрел опыт и не должен обманывать себя. Он вспоминал первое время своей любви, когда надеялся, что брака Пьетро и Магдалины будет достаточно, чтобы избавить его от страсти. И вместо этого!..

«Нет, я не хочу обманывать себя, — думал Элиас. — Я останусь человеком, который подвержен страстям: нет, спасение не в преградах, отделяющих нас от греха, а в нашей силе и в нашей воле».

Когда он отправился домой, чтобы сообщить новость, то, к своей радости, нашел всю семью в сборе; там были даже Маттиа (теперь у семьи Портолу был слуга, так как дядюшка Берте с одним сыном не могли справиться со всей работой в овчарне и в поле) и родственник Яку Фарре, который после смерти Пьетро стал частым гостем в доме.

Яку Фарре был помещиком, он владел стадами, землями, лошадьми, ульями и был холостяком; он сильно привязался к малышу, осиротевшему после смерти Пьетро, и Портолу обходились с ним, как с хрустальным, надеясь, что он оставит свое состояние ребенку. Как бы то ни было, Элиас застал его в кругу семьи; Берте сидел у Фарре на коленях, а тот говорил ему:

— Вот мы едем рысцой на лошади; поехали на праздник, а, Берте?

Ребенок смеялся. Элиаса это раздосадовало; он посмотрел на Фарре, который, несмотря на свою тучность, был красивым мужчиной, посмотрел на ребенка, посмотрел на Магдалину и ощутил укол ревности, но взял себя в руки и сообщил новость. Для семьи Портолу, а особенно для тетушки Аннедды, которую смерть Пьетро состарила на десять лет, сделав ее безучастной ко всему, хорошее известие, принесенное Элиасом, было как лучик солнца.

— Хвала Святому Франциску! — сказал дядюшка Портолу. — Я ждал этого дня; если бы не эта надежда, я бы покончил с собой. А, вы улыбаетесь! Ты улыбаешься, Яку Фарре! Эх, ты не знаешь, каково дядюшке Портолу! — и он вздохнул несколько раз. Элиас помрачнел и подумал:

«Мой отец говорит серьезно; если я отступлюсь, он этого не переживет».