Чарльз Диккенс - Скряга Скрудж

Может быть, в этом ворохе замасленного тряпья и костей крылись такие тайны, что лучше бы их и не знать.

Перед всею этою дрянью сидел господин, лет семидесяти, седой и обрюзглый; сидел за дырявой занавеской, повисшей на окне и покуривал коротенькую трубочку, наслаждаясь полным одиночеством.

Скрудж и призрак предстали пред него — как раз в то мгновение, когда в лавочку шатнулась какая-то женщина, с тяжелым узлом на спине. Следом за ней вошла другая женщина, с таким же узлом, и какой-то мужчина, в черном поношенном платье. Все они видимо изумились, увидев друг друга. После нескольких мгновений недоумения, разделенного и хозяином, все они расхохотались.

— Ступайте, ступайте в залу! — проговорил хозяин.

— Ну вот, — сказала первая женщина. — Что бы ему не поступить, как все добрые люди? Взял бы сестру милосердия: было бы, по крайности, кому глаза закрыть… А то — околел в своей конуре, что собака… Да что тут?… Развязывай-ка мой узел, Джой!

Но старый Джой сначала развязал узелок мужчины — могильщика; он не был подъемист: печатка — другая, карандашник, две рукавные запонки, грошовая булавка — вот и всё… Старик Джой осмотрел каждый предмет порознь и отметил мелом на стене пристойную каждому предмету сумму.

— Вот что я могу вам дать, — сказал он, — и — жарьте меня на маленьком огоньке — шести пенсов не прибавлю… Кто там?

На очереди были две «дамы».

— Перед дамами я всегда — пас! — говорил Джой, принимая от второй посетительницы скатерть, салфетки, пару платья, две старинные чайные ложечки, сахарные щипцы и сколько-то сапогов.

— Перед дамами я всегда пас, — и это — моя слабость!… Вот ваш счет… Если вы запросите денежку прибавки, я принужден буду скинуть с первой моей оценки.

— Ну, теперь, Джой! развяжи мой узел! — сказала первая посетительница.

Джой стал на колени, развязал множество узлов, и вытащил кусок какой-то темной материи.

— Что это? — спросил он. — Постельные занавески?

— Конечно! — отвечала со смехом женщина.

— Не может же быть, чтобы вы их сняли при нем?

— Почему же?

— Ну!… Вы рождены богачкой и будете…

— Что же? У меня рука не дрогнет… — совершенно хладнокровно спросила продавщица, — неужели эдакого жалеть?

— Так это его занавески и простыни?

— А чьи же? Не боишься ли ты, что он насморк схватит?

— Я надеюсь, что он не умер от какой-нибудь заразительной болезни… мм? — спросил старый Джой, поднимая голову.

— Не бойтесь, Джой! Неужели я так глупа, чтобы с ним связалась, если бы?… О! Вы можете выворотить наизнанку и налицо эту рубашку: могу вам ответить, что хороша — лучшая его рубашка… Слава богу, что я подвернулась: без меня бы пропало…

— Что? такое пропало? — спросил старик Джой.

— Да вот что: похоронили бы его, наверное, в этой рубашке, — ответила она, смеясь, — по-моему, не так: господину покойнику всё равно в чем лежать: в коленкоре или в полотне…

Скрудж едва-едва дослушал этот разговор.

Вообще все лица казались ему демонами, препарировавшими наперебой чей-то труп.

Он отшатнулся в ужасе, ибо сцена переменилась, и он еле-еле не прикасался к кровати, без занавесок: на кровати, под дырявой простыней, лежало что-то, понятное только на страшном языке смерти.

Комната была очень темна, слишком темна, чтобы разглядеть в ней что-нибудь, хотя Скрудж и впивался в этот полумрак пытливыми взорами. Бледный свет извне падал прямо на кровать, где лежал труп этого обнаженного, ограбленного, всеми покинутого, никем не оплакиваемого и никем не сторожимого покойника.

Скрудж поглядел на духа; тот указывал ему пальцем на голову мертвеца. Саван был накинут так небрежно, что стоило только притронуться пальцем, — и всё лицо покойника было бы на виду. Скрудж это понял; было у него даже и поползновение — поднять саван, да… силы не хватило.

О, холодное — холодное, страшное пугало — смерть! Воздвигай здесь твои жертвенники, окружай их всеми твоими ужасами: ты здесь полная владычица!… Но, если ты падешь на любимую, чтимую и кому-то дорогую голову, не властна ты ни в едином волоске с этой головы. Не то, чтобы эта рука не падала безжизненно тяжело, не то, чтобы не смолк этот пульс, нет! — но, эта рука бывала раскрыта честно, тепло и великодушно для всякого; но это сердце благородно, горячо и нежно билось в груди…

Рази, рази, беспощадная смерть. Твои удары тщетны: за мимолетною жизнию — бессмертие!..

Никто не произнес этих слов; но Скрудж их слышал, глядя на кровать.

— Если бы этот человек ожил… — подумал Скрудж, — что бы он сказал про свое былое? Скупость, черствость сердца, жажда приобретения, — вот они к чему приводят!

И вот он, вот он — лежит в пустом мрачном доме: нет ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, что могли бы сказать: он мне помог тогда-то и тогда-то, и я ему отплачу в свою очередь, хотя бы за радушное слово.

Никого не было. Только в дверь скреблась кошка, да под напольной каменной настилкой камелька грызли что-то такое крысы. И что им было нужно в этой похоронной комнате? Из-за чего так бесновались они?… Скрудж не осмелился даже и подумать об этом…

— Дух! — сказал он, — эта комната ужасна. Покинув ее, я не забуду данного мне урока… Поверьте… и — поскорее прочь!

Призрак всё-таки указывал своим неподвижным пальцем на голову трупа.

— Я вас понимаю, — сказал Скрудж, — и сделал бы то, что вы хотите, если бы мог… Но у меня силы нет… силы нет у меня, Дух!… Покажите мне что-нибудь такое, где смерть напутствуется нежными слезами?…

Призрак промчал его по знакомым улицам, и они вошли в дом бедного Боба Крэтчита. Горе стукнуло ему в двери: умер его милый, больной, хроменький сын, которого всегда носил он на плече, умер его милый — милый Тини-Тим. Мать и остальные дети сидели у камелька… Они были спокойны, очень спокойны. Маленькие, шумливые Крэтчиты окаменели в уголке и не спускали глаз со своего старшего брата Петра и с развернутой перед ним книги. Мать и девочки шили что-то такое.

Вся семья была совершенно спокойна.

«И поставил он среди них отрока».

Где слышал Скрудж эти слова?.. но слышал он их не во сне. Вероятно, прочел их вслух Петр, когда Скрудж и дух переступали порог… Но отчего же Петр перестал читать?

Его мать положила работу на столик и закрыла лицо руками.

— Кажется, отец? — сказала она немного погодя, и побежала навстречу своему бедному Бобу.

Боб вошел в своем неразлучном «носопряте», — и хорошо, что на этот раз с ним не разлучался. Подогретый в камельке чай поднесла ему чуть не вся семья, наперерыв. Оба маленькие Крэтчита вскарабкались ему на колени, и каждый прижался щечкой к его щеке, словно выговаривая: «Не думай об этом, папенька!… Не огорчайся».

Боб был очень весел, похвалил работу жены и сказал, что вероятно она поспеет раньше воскресенья?