Шодерло Лакло - Опасные связи. Зима красоты

— Вы что же, против них?

— Я полагала вас, шевалье, умным человеком.

Он выпрямился. Я и есть умный, моя дорогая, хотя ум — не та вещь, что принесла мне в жизни больше всего пользы, а мои идеи нередко разрушали то, на что позволяла надеяться физическая привлекательность, но нет, я вас не понимаю. Мы с вами оба — жертвы древнего ордена, который торговля телом смогла лишь чуть поколебать. К нашей выгоде, ибо те, кто не смел пользоваться нашими средствами …

— Ах, зачем вы сводите к расчету то, что было в вас природной силой! Вы пользовались женщинами с аппетитом, и ему до ваших амбиций не было никакого дела! Вспомните! Впрочем, что меня в вас и привлекало, так это ваша способность легко забывать о придворных заботах, стоило поблизости промелькнуть юбке!

Раз уж он разрешил мне в кои-то веки говорить с ним откровенно, я собиралась отплатить ему тем же. Дело в том, что он ошибался. Раньше, скажем, вчера, только желание мужчин позволяло двигаться прямо к цели, как на словах, так и в действиях. Что до нашего, то оно всего лишь подталкивало к словам и действиям, хотя порой не заставляло себя ждать. И, если он вспомнит себя, разве он когда-нибудь оценил бы, одобрил, да даже просто допустил вероятность того, что первый шаг будет сделан не им? Так о чем тут говорить?

Он поудобнее устроился в кресле. Выдумщик каких поискать, к тому же всегда гордившийся своими выходками, он, тем не менее, сохранил честность, свойственную юности, еще не успевшей притереться к лживости окружающего мира.

— Я всегда считал, маркиза, что ваша голова устроена ничуть не хуже, чем ваше тело. И даже лучше. Вы никогда не были полновластной хозяйкой последнего, и оно частенько вас подводило. Подводит и сегодня. Несмотря на щит в виде отсутствующего глаза.

Я покраснела. Он склонился к моей руке и взял ее слегка подрагивающими пальцами. Вчера вечером, продолжил он, после вашего ухода, о вас много говорили. Эти нотабли вас ненавидят. Кое-кто пустил слух: дескать, вы ищете союза с низами, полагая, что они придут вам на помощь, если вы лишитесь поддержки верхов. Они, не скупясь на коварство, рассуждают о ваших способностях вертеть людьми и утверждают, что вы не остановитесь ни перед какими средствами. Из чего я вывожу, что, несмотря на побивший вас град времени, у вас остались кое-какие козыри и вы не разучились играть. В городе шепчутся — и, думаю, дело не обошлось без тайной женской зависти, — что все мужчины — стар и млад, включая увечных, — позволяют вам вить из них веревки. Чтобы обеспечить себе тылы, вы ничем не побрезгуете.

— И это кажется вам удивительным? — Я вырвала у него из рук свои пальцы, которые он ласково поглаживал. Его сухая мятая кожа хранила тепло — словно пережиток прежней гипнотической силы.

— О нет, дорогая, — засмеялся он. — Мне известна власть уродства и увечности. Я много раз ощущал на себе ее гнет. Не уверен, но, возможно, в определенной мере уродство давит даже сильнее, чем красота с ее банальными эффектами. Если уродство или болезнь становятся соблазнительными, значит, за ними кроется что-то еще, дорогая маркиза.

Затем мы перевели беседу на другой сюжет, пусть более вялый, зато нейтральный, и заговорили о современных идеях.

Когда он ушел, я поняла, что мы просидели несколько часов, даже не заметив, что занялась заря. Хендрике подала нам поздний ужин, споро и умело накрыв на стол. Мы ели при свете двух поставленных в принадлежавшие Минне серебряные подсвечники свечей, оставлявших лица в тени. В рассветных лучах он показался мне помолодевшим — или и вправду помолодел? В язвительности его речи прорывалась былая живость, окрашенная той веселой, почти смешной, галантностью, которой часто объясняется недолговечное обаяние немного женственных мужчин. Ради меня он разливался соловьем, его разноцветные глаза сверкали, а рот вновь обрел тот нежный изгиб, что сгубил столько сердец.

Прощаясь, он сжал мое запястье: благодарю вас, дорогая. Вы очень переменились. Не стану оскорблять вас, отрицая то, что с вами произошло, но ваша власть, несмотря ни на что, лишь возросла — возможно, потому, что вы ощутили свою уязвимость. Ах, какая жалость! Будь мне на тридцать лет меньше, я бы смог кое-что предложить вам нынешней. В вас появился совершенно новый вкус, мадам, как во мне — неожиданные чувства. Я прекрасно вижу, что вы принадлежите к числу тех, кого любят, даже если раньше, в другом мире, вы, Изабель, разделяли трудную судьбу женщин, притягивающих к себе, но всего лишь на час.

Он бережным жестом взял плащ, который Хендрике собиралась накинуть ему на плечи, и посмотрел на мою взволнованную неотесанную служанку с галантной симпатией. Он не пожелал, чтобы его провожали по скользким улицам, и мы смотрели, как он уходит, размышляя, во всяком случае, я, о том, что в отдельных мужчинах даже недостатки обретают некую форму вечности.

В тот вечер я отправилась спать, махнув рукой на сжигавший меня пожар. Говорят, в доме погорельцев нельзя упоминать огонь, однако, навеянные им воспоминания и мысли о возможном будущем позволили мне погрузиться в адское наслаждение.

Я думала, что не усну, слишком взволнованная тем «открытием», что он мне подарил, сам о том не догадываясь. Разумеется, Хендрике явилась меня будить поздним утром, ворча, нечего, дескать, принимать старых проказников, и встряхивая мои юбки в ногах постели. Я рассмеялась ей в лицо. Во мне занималось гораздо больше рассветов…»

Увенчался ли демарш Казановы успехом? В действительности сие неизвестно. В своих «Мемуарах» он об этом не упоминает, равно как и о поездке в Роттердам. Единственным свидетельством остается письмо, адресованное графине де Л., в салоне и, вероятно, в постели которой он бывал в годы правления Людовика XV. В изгнании — сначала в Вене, затем в Лондоне — она старалась сохранять достоинство своего ранга и смертельно скучала, перед всяким, кто соглашался слушать, изливая свою желчь против этих тяжеловесных, как бревна, «готов», накачанных пивом.

«Дражайшая графиня! Я вернулся из Гааги, лишившись последних иллюзий относительно возможности вновь обрести хоть какую-то независимость. Урожай оказался столь скуден, что почти сразу же разошелся, не оставив по себе никаких следов. Лучше бы я употребил свои последние силы на то чтобы нанести визит вам — на большее меня уже не хватит — и немного развлечь вас изложением теории виденных мною вещей и встреченных людей.

Голландия мчится навстречу прелестям будущего завоевателя. Штатгальтер и Пруссия могут сколько угодно вопить, что Франция, поглядывая на Нидерланды, целится захватить всю Европу, чтобы взрастить в ней свою новую правду, именуемую Республикой. Голландцы заранее сдались. Они не станут защищаться — ни от армий, ни от новых идей. Города и населяющий их народ, вопреки усилиям своего князя, остаются спокойными. Все они торговцы в душе. Это известно давно, и, мой бог, я могу это подтвердить: мне гроша лишнего не дали, мало того, тряслись над каждой причитающейся мне монетой, только что не мошенничали. Нет, сильно испуганные люди так себя не ведут!