Исаак Башевис-Зингер - Папин домашний суд

— Пусть изжарят! Я влюбился!

Я посмотрел на него, потрясенный.

— Опять врешь!

— Нет, это правда. Не уйти мне с этого места, если вру!

Я знал, что Мендл не будет напрасно клясться. Меня бросило в холод, как будто моих ребер коснулись ледяные пальцы.

— В девочку?

— В кого же еще? В мальчика? Она живет в нашем дворе. Мы обручены. Мы поедем к моему брату в Америку.

— Тебе не стыдно?..

— Яаков тоже был влюблен. Он целовал Рахиль. Это написано в Торе.

— Девчоночник!

И я побежал. Мендл кричал что-то вслед. Мне представилось, что он гонится за мной. Я бежал, пока не достиг радзиминского молельного дома. У его дверей я увидел молящегося отца Мендла — высокого, худого, сгорбленного, с выступающим кадыком. Лицо его было черное, как у трубочиста. Я вообразил, будто он просит у Всевышнего прощения за то, что сын богохульствовал. У восточной стены стоял мой отец в бархатной капоте и шляпе с широкими полями. Он раскачивался взад и вперед, головой касаясь стены. В меноре горела одна свеча. Да, я еще не знал кабалы, но понимал, что все произошедшее сегодня со мною наполнено ее тайнами. Я ощутил печаль, такую глубокую, как никогда раньше. Когда отец закончил молиться, я подошел к нему и сказал:

— Папа, мне надо поговорить с тобой.

Услышав мой серьезный тон, отец внимательно посмотрел на меня своими голубыми глазами.

— В чем дело?

— Папа, я хочу, чтобы ты учил меня кабале.

— Вот как? Но в твоем возрасте не разрешается изучать кабалу. Написано, что эти тайны нельзя доверять человеку моложе тридцати лет.

— Папа, я хочу сейчас.

Отец погладил свою рыжую бороду.

— Что за спешка? Можно быть порядочным человеком без кабалы.

— Папа, можно ли заклинанием уничтожить мир?

— Древние святые могли все. Мы не можем ничего. Пойдем домой.

Мы пошли к воротам, где стояла Ривка, дочь пекаря, с корзинами, полными свежих булок, хлеба, бубликов — горячих, прямо из печи. Мы с отцом вышли на улицу, освещенную желтым светом газовых фонарей. Между двумя трубами, извергающими дым и искры, висела большая кроваво-красная луна.

— Это правда, что там живут люди? — спросил я.

Отец помолчал.

— Почему ты так думаешь? Ничего неизвестно. Кабала — только для крепких мозгов. Если слабый маленький мозг погрузится в нее, можно сойти с ума.

Слова отца испугали меня. Я почувствовал, что близок к помешательству.

— Ты еще мальчик, — продолжал отец. — Когда ты с Божьей помощью вырастешь, женишься, поумнеешь, тогда поймешь, что тебе нужно делать.

— Я не собираюсь жениться.

— А что еще? Останешься холостяком? Написано: «Он создал мир не напрасно. Он создал мир, чтобы в нем обитали». Ты вырастешь, тебе найдут девушку, обручат с ней.

— Какую девушку?

— Кто может сказать наперед?

В этот момент я понял, почему мне так грустно. На улице было много девушек, но я не знал, с которой буду обручен. Она, единственная, предназначенная мне, тоже не знала. Возможно, оба мы покупали конфеты в одной лавке, проходили мимо друг друга, смотрели друг на друга, не зная, что будем мужем и женой. Я стал вглядываться в толпу. Улица была полна девочек моего возраста, кто чуть моложе, кто постарше. Одна облизывала мороженое. Другая, купившая пирожное в кондитерской Эстер, покусывала его, держа двумя пальчиками, изящно отставив мизинец. Третья шла с книгами и нотами под мышкой, в плиссированной юбке с черным фартуком, в волосах у нее был красный бант, ноги в черных чулках походили на ножки куклы. Улицы наполнял аромат свежих бубликов и ветерка, дующего из-за Вислы и Пражского леса.

Вокруг фонарей кружились мириады крылатых существ — мошек, бабочек, комаров. Обманутые светом, они приняли ночь за день. Я смотрел на верхние этажи, где на балконах стояли девочки. Они выглядывали также из окон. Говорили, пели, смеялись. Я слышал шум швейных машин, слышал граммофон. Видел в окне темную тень девочки, вообразил, что она смотрит на меня сквозь занавеску, и сказал отцу:

— Папа, можно узнать из кабалы, с кем будешь обручен?

Отец остановился.

— Зачем тебе это знать? Достаточно того, что это знают на небесах.

Некоторое время мы шли молча. Потом отец обратился ко мне с вопросом:

— Сынок, что с тобой случилось?

Глаза мои наполнились слезами, все фонарные столбы закачались, и все огни затуманились.

— Папа, я не знаю.

— Ты растешь, сынок. Вот оно что. — И отец неожиданно сделал нечто совершенно необычное: наклонился и поцеловал меня.

Был летний вечер. В открытые окна и с балкона легкий ветерок нес с собой запах дыма: пекари уже разогревали печи для ранней утренней работы. Отец вернулся из синагоги, ел обычный летний ужин — молочную рисовую кашу. Вдруг кто-то постучал в дверь кухни. Мама, которая сидела в комнате отца (летом наше хозяйство велось как-то проще, чем зимой), послала меня открыть дверь. Вошел высокий человек с седой бородой и диким взглядом. На нем были длинный халат и сапоги, на голове — меховая шапка. Я испугался.

— Ты Ицик, а? — обратился он ко мне. — В точности бабушка Темерл. Тебя назвали в честь прадеда, раввина Иче-Герша. Ах! То же лицо! Он был прекрасным евреем, цадиком. Как бежит время!

Пройдя в дом, он приветствовал папу.

— Пинхас-Мендл, ты не узнаешь меня? Я Трейтл.

Папа всплеснул руками.

— Трейтл! Я глазам своим не верю!

— Да, я Трейтл. Постарел, да? Я и не знал, что ты теперь живешь в Варшаве.

Мне никогда не приходилось слышать, чтобы папу звали по имени и говорили с ним так фамильярно, как этот человек в длинном халате, сапогах и теплой шапке в разгар лета. Он обращался к отцу, как если бы тот был простым парнем. Мама ушла на кухню.

— Ты приехал из Томашова? — папин голос звучал дружески и непринужденно.

— Нет, я не был в Томашове уже много лет.

— Где же ты был все это время?

— Где я не был! Всю Польшу исходил вдоль и поперек! Доходил даже до Литвы. Я путешествовал.

— А почему ты путешествовал?

— Что значит — почему? Нужно выдавать замуж дочерей. У меня было семеро детей, но двое умерли. Мойше женился на девушке из Ижбицы. Хава, ее назвали в честь бабушки, вышла замуж и уехала в Ионев. Остальные три дочери, Сара-Миндл, Бейле-Броха и Ителе, еще дома. Как их прилично выдать без приданого? Проклятые доносчики разорили меня. Они — чтоб имена их стерлись из памяти людей! — обвинили меня в присвоении чужих денег. Саре-Миндл, бедняжке, уже под сорок. Старая дева! Но я собираю приданое для каждой и не уйду на тот свет, пока не увижу каждую из них под брачным балдахином.

Папа задумался. Я видел глубокую складку на его лбу и догадался, что он прикидывает в уме возраст Сары-Миндл. Да, видимо, ей далеко за сорок. Он начал подергивать бороду.

— Иди умойся, поужинаешь со мной, — предложил папа.