Карл Гьеллеруп - Мельница

И когда жена завершила свою речь серьезным и настоятельным вопросом: «Ты обещаешь мне, Якоб?» — и он, пожав ей руку, ответил: «Да, Кристина!», — его осенило, что, хотя никаких имен не называлось, он фактически отрекся от Лизы и обручился с лесниковой Ханной, отчего мельник, несмотря на торжественную мрачность этой сцены — на них словно уже опускалась взывающая к смирению и покою тень смерти, — испытал необычное волнение, сродни тому, что охватывает человека, перед которым открылись новые жизненные горизонты.

Больная же, напротив, явно успокоилась. Устав от разговора, она откинулась на подушку и закрыла глаза. Вскоре она попросила мужа почитать ей вслух Новый завет, главу про Нагорную проповедь из Евангелия от Матфея. Мельник принялся, как умел, читать, однако мыслями он только наполовину был со святым Словом. Именно присущее обеим женщинам сочетание религиозного смирения и религиозной строгости вызвало перед глазами живой образ Ханны, уже и так витавший поблизости: вот кому положено было читать эти строки, только в ее устах они бы пробуждали верный душевный отклик! И, развивая это свое представление, он прислушивался скорее к ее голосу, нежели к словам, которые должна была произносить она и которые звучали столь сухо и по-школьному, когда срывались с его губ.

И вдруг слова эти обратились против него самого, подступили к нему с непререкаемостью судии.

«Вы слышали, — читал он, — что сказано древним: “не прелюбодействуй”. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».

У него перестал ворочаться язык; как мельник ни старался, он не мог больше выдавить из себя ни звука. Якоб чувствовал, что своим молчанием предъявляет обвинение самому себе, и потому не решался взглянуть на жену. В нем вдруг возникла потребность выложить все, о чем они тщательно умалчивали, признаться, что эти слова Господа делают его виновным, исповедаться перед Кристиной в своей нелепой и предосудительной страсти, испросить ее прощения, которое она с легкостью ему дарует. Набравшись храбрости и раскрыв рот для признания, он посмотрел на жену… но ее глаза, как ему казалось, испытующе устремленные на него, оказались закрыты, а выражение лица было отсутствующим. Он склонился над ней и прислушался: дыхание подсказало мужу, что она погрузилась в безмятежный сон. Мельник и сам не знал, почувствовал ли он облегчение или ему стало жаль упущенной возможности.

Мельник остался неподвижно сидеть, наблюдая за спящей.

До самой весны лицо ее отличалось худобой, однако за время болезни оно опухло, особенно в последние два месяца. Теперь в нем просматривался ее девичий облик, тем более что нездоровость этой припухлости, синюшный оттенок кожи и темные круги под глазами меньше бросались в глаза на белой подушке в тени от лампы. К тому же на губах играла улыбка тех времен. А еще он находил в этом лице детские черты Кристины — можно было подумать, что она видит счастливый сон, который, возвратив ее в пору невинности и покоя, проявился и в облике.

Муж, в сущности, знал ее всю жизнь. Они были примерно ровесниками, учились в одной школе и готовились к конфирмации у одного пастора. Внушительная усадьба ее родителей, Драконов двор, находилась всего в пяти минутах ходьбы от мельницы, где родился и вырос Якоб, а их отцы были друзьями детства; у них была масса случаев для встреч, и каждый мог открыть другому незнакомый тому мир. Особенно восхищалась маленькая Кристина: мельница с разнообразными отделениями и диковинным оборудованием была для нее Страной чудес, и Якобу пришлось все ей показывать и объяснять, пока она не освоилась на каждом из шести этажей, начиная с магазина, где по бокам стояли лари с белой пшеничной мукой, в которую было так приятно и прохладно погружать руки, и кончая шатром с его наклонным дубовым валом, на котором были укреплены крылья и который со скрипом вращался, своим огромным зубчатым колесом приводя в движение всю мельницу.

Мельничный шатер, несомненно, был излюбленным местом детей; они даже предпочитали это тесное, замкнутое помещение открытому размольному этажу с внешней галереей, где было весело бегать, и четырьмя упрятанными в кожухи жерновами, между которыми было замечательно играть, тогда как наверху движения были крайне затруднены. Но у жерновов вечно торчал кто-нибудь из работников, а наверху дети были предоставлены сами себе и скрыты от постороннего мира; кроме всего прочего, это была самая верхотура мельницы; не удивительно, что они забирались именно туда — в шатер. На самом деле его следовало называть не шатром или колпаком, а чепцом, в чем оба были согласны. Вот у мельницы в Суннбю действительно было нечто вроде колпака, даже шляпы с круглой тульёй, а в Сенгелёсе мельницу венчал форменный шлем с навершием. Но обе были крыты дранкой, а кровля так называемой Вышней мельницы была из соломы, там и сям поросшей мхом и имевшей коричневый цвет с переходом в оливковый; и самая его макушка, глубоким вырезом отделенная от большого шатра, очень походила на старый крестьянский меховой капор. Изнутри же она напоминала колоссальное перевернутое гнездо, где пряталось несметное множество настоящих птичьих гнездышек: там стоял писк и щебет, кто-то влетал, кто-то вылетал, кто-то порхал внутри, и все это не раз доставляло Кристине безумную радость.

Однако, вероятно, более всего шатер привлекал своей запретностью — он был не самым безопасным местом для детей и, по правде говоря, им не разрешалось туда лазить. Впрочем, мельников подручный смотрел на запрет сквозь пальцы и всегда звал их вниз, если приходила пора запускать крылья. Исключением стал один раз, когда им совершенно официально разрешили остаться наверху, отведя один уголок и взяв твердое обещание, что они не выйдут оттуда, — находиться по ту сторону вала было ни чуточки не опасно, но, как говорится, береженого Бог бережет. И они стояли в напряженном ожидании, обняв друг дружку за талию, когда вокруг стали твориться чудеса: примерно до уровня плеч все оставалось неподвижным, а то, что было выше, начало медленно, небольшими толчками, поворачиваться. Особенно неприятно было смотреть на могучую тормозную балку, которая, как давным-давно рассказывал Кристине Якоб, если на галерее освободить цепь, прикрепленную к длинному рычагу, выходила из зубчатого колеса, и тогда балка прижимала тормозное кольцо к колесу и мельница останавливалась. Эта гигантская балка толчками отъезжала вбок, причем движение ее казалось грозным и неодолимым.

— Если бы мы стояли вон там, она бы задавила нас насмерть, — с содроганием молвила Кристина.

— Да нет, мы бы ушли оттуда, — ответил Якоб. — Мы ведь только из уважения к Енсу обещали не двигаться с места.