Карл Гьеллеруп - Мельница

— Да, Ханна, именно так. Он спас меня.

Вообще-то он всего-навсего подтвердил ее слова, которые, по ее наивному мнению, никому и в голову бы не пришло отрицать. Но он так особенно подчеркнул это, и в голосе его и в выражении лица была такая торжественность, что Ханна взглянула на него вопросительно: уж не придает ли он своим словам еще какой-то иной смысл.

Однако мельник не заметил вопроса или, во всяком случае, не ответил на него.

— Милая Ханна, — сказал он. — Приведи, пожалуйста, брата. Я хочу обсудить с вами обоими одну вещь — причем немедленно.

Ханна предпочла бы остаться с ним наедине; она немного удивилась просьбе, но тут же пошла ее выполнять.

Найти брата было нелегко, потому что сейчас стечение народа в усадьбе было больше всего, к тому же люди разбились на отдельные группы — многие стояли в саду или на дороге; ослепляющий беспокойный свет мешал разглядеть и узнать человека. Именно сейчас в усадьбу привезли брандспойт и установили его между колодцем и конюшней, а до этого надо было быстро убрать скарб из людской и довольно много мешков, чтобы освободить ему место. От колодца к углу дома, прямо за мельницей, где вновь и вновь обливали водой паруса, защищавшие крышу, все еще передавались из рук в руки ведра. Ханна не успела сделать и нескольких шагов, как передняя часть галереи частично обрушилась вместе с горящей соломой, которая скопилась на ней, — отдельные доски выпали уже раньше, а другие еще висели на наклонных балках, поддерживавших галерею. На земле теперь горел костер и перегораживал проезд под мельницей, наполняя его густым дымом. Хотя в этом не было ничего опасного, сразу же раздались громкие крики и все пришли в большое волнение. Кое-кто считал, что работники по-прежнему находятся в подклети, спасая мешки с мукой, — эти кричали, что огонь надо немедленно погасить. Женщины уже оплакивали погибших. Несколько человек прибежали с вилами и граблями, чтобы разбросать костер и тушить горящие доски и снопы соломы порознь.

Ханна стояла посреди всего этого шума и гама, высматривая брата, и тут кто-то потянул ее за платье. Это был Ханс, который поднял на нее испуганные глаза, полные слез и вместе с тем счастливые — ведь он нашел тетю Ханну, которую он уже приучался называть «мама».

— Мама, мама! Где батюшка?

Растроганная этим сладостным для нее обращением, Ханна наклонилась и поцеловала его в губы и в лоб.

— Отец отдыхает, милый мой Ханс, он очень устал, когда взбирался на мельничные крылья, и теперь ему нужно полежать. Ты не видел дядю Вильхельма? Я его ищу.

Мальчик покачал головой.

Ханна растерянно огляделась. Что ей делать с бедным ребенком? Она не решалась взять его с собой на поиски брата в этой толчее, нельзя было также оставить его одного и кому она могла его доверить? В конце концов она отвела его к конюшне, где, как она надеялась, с ним уж во всяком случае ничего не случится. К тому же он был не один, потому что, как выяснилось, Дружок тоже нашел прибежище в этом тихом местечке. Щенок, скуля, прижался к мальчику, явно счастливый, что обрел доброго товарища в этих необычных и отнюдь не веселых играх, когда усадьба была на себя не похожа. Ханс должен был только пообещать, что будет хорошим мальчиком и никуда не уйдет от конюшни, чтобы маме не надо было из-за него беспокоиться.

К тому же и совсем поблизости было достаточно такого, что могло привлечь к себе его внимание, и в качестве зрителя он едва ли мог найти себе более удачный наблюдательный пункт. Всего лишь в двадцати шагах — в его собственных двадцати шажках — немного левее колодца, равномерно двигая поршнем, работал брандспойт, из его рукава с хриплым шипением вытекали струи воды, сами сверкавшие как огонь; они врезались в пламя, которое вырывалось из драночной крыши пекарни, в том месте, где она примыкала к мельнице. Здесь было так уютно и так успокаивал хорошо знакомый голос дяди Хенрика: «Качай, качай! Не ленись! Нам, черт меня побери, уже немного осталось!» А чуть подальше не останавливался ни на минуту ворот колодца, ведра поднимались и опускались, и за теми, которые поднимались, Ханс мог проследить до самого верху, до крыши над гостиной, где они опрокидывали свой сверкающий поток на мокрые паруса, похожие на блестящую золотую фольгу.

Но в самой середине, господствуя надо всем, горела мельница. И Ханс не мог отвести расширенных от удивления глазенок от этого огненного чудовища — клубка дыма и пламени, в который вдруг превратилась старая мельница с ее темно-бурым, там и сям позеленевшим от мха соломенным шатром. Смотреть на нее было интересно и, в сущности, очень весело, но в горле у мальчика стоял ком, хотя, с другой стороны, он не знал, есть ли у него причина для слез. Было удивительно и совершенно непонятно, что вот так горела старая мельница, которую он помнил с самого раннего детства, по закоулкам которой сверху донизу много раз ползал, где он знал каждую балку и каждое колесо, где, как он слышал, играли папа и мама, когда были маленькие, и где он сам должен был работать, сначала подручным, потом работником и, наконец, когда-нибудь мастером и хозяином — стоило подумать об этом, и хотелось все глаза выплакать. Но теперь уже все равно это не была та уютная красивая старая мельница, потому что ведь она раздавила бедненьких Йоргена и Лизу, и Ханс вообще не решался подниматься туда. Ну и хорошо, что она сгорела и батюшка построит новую, где не будет капать кровь, как, по рассказам Кристиана, капает в старой.

Теперь мало-помалу загорелись крылья. Прошло много времени, пока огонь добрался до них, но теперь пламя начало жадно обгладывать их, они дымились, и маленькие язычки пламени ползли вдоль их черных махов, распространяясь по свернутым парусам. Один из парусов, веревки которого сверху сгорели, начал развеваться — и одновременно крылья завертелись, поскольку прогорел вал, на котором они были укреплены. Потом четыре паруса расправились, как знамена на древках. Быстрее и быстрее вертелись они, сильнее разгорались — и, сверху донизу одетые пламенными парусами, постоянно набирали скорость, пока не превратились в огненный вихрь, рассыпавший во все стороны искры.

И видно было, как на мельнице, передняя часть которой превратилась в движущуюся пелену дыма, словно паутину, обмотанную и развевающуюся вокруг обугленных балок, за этой пеленой на горящем фоне самой задней части шатра, вертелось гигантское ведущее колесо и все шестерни вертелись вокруг него, как планеты вокруг солнца. Сквозь шипение и клокотание пожара слышно было не только, как со свистом полоскались крылья, но, как жужжа и громыхая, двигался механизм.

Мельница работала — работала в последний раз.

Не только в больших испуганных и в то же время любопытных детских глазах отражалось это зрелище. Все смотрели вверх. Тот, кто управлялся с брандспойтом, позабыл об опасности, угрожавшей пекарне, те, кто работал у насоса, остановились в оцепенении, ведра застревали в колодце, на крыше жилого дома сидел на коньке Кристиан, забыв вылить полное ведро воды; по всей толпе проходил приглушенный гул испуганного восхищения.