Теодор Драйзер - Стоик

За оградой Каупервуд увидел садовника Пиггота, подрезающего кусты, — тот почтительно ему поклонился. В загоне, прилегающем к конюшням Стэйна, грелись в лучах осеннего солнца лошади, а у дверей конюшни два грума чистили сбрую. По лужайке навстречу Каупервуду спешила миссис Картер, сияя радушной улыбкой, — по-видимому, она и не подозревала о тех проблемах, которые волновали ее дочь и его. По любезному приему миссис Картер Каупервуд догадался, что Беренис, очевидно, не склонна была откровенничать с матерью:

— Ну-с, как поживаете? — спросил он, выходя из экипажа и протягивая миссис Картер руку.

Беренис, по словам матери, чувствовала себя, как всегда, отлично.

— Сейчас она у себя — занимается музыкой, — добавила миссис Картер.

В самом деле, сквозь открытые окна слышались звуки рояля: Римский-Корсаков, «Сценки с ярмарки». [3] Вероятно, имеются в виду «Картинки с выставки» Мусоргского.

Каупервуд подумал, что вот теперь, как бывало с Эйлин, надо идти объясняться, заискивать, пожалуй, вспыхнет ссора… Но тут музыка смолкла, и в дверях показалась Беренис, как всегда спокойная и улыбающаяся. О, он вернулся! Вот хорошо! Ну, как он себя там чувствовал? Доволен ли путешествием? Она так рада, что он вернулся! Каупервуд заметил, что Беренис хоть и выбежала к нему навстречу, однако не поцеловала его; по ее виду никак нельзя было сказать, что она чем-то недовольна. Больше того, она, казалось, была в восторге от его возвращения, — он вернулся как раз вовремя, чтобы полюбоваться чудесными осенними пейзажами; здесь с каждым днем становится все красивее. И, глядя на нее, Каупервуд тоже стал играть, спрашивая себя, однако, долго ли осталось до настоящей бури. Но когда Беренис все так же непринужденно предложила пойти в их плавучий домик и выпить по коктейлю, он не выдержал:

— Пройдемся к реке, хорошо, Беви? — и, взяв Беренис под руку, он повел ее по тенистой аллее. — Послушай, Беви, — начал он, — прежде всего я хочу кое-что рассказать тебе.

Он пристально посмотрел на нее холодным, жестким взглядом, и ее сразу точно подменили.

— Одну минуту, Фрэнк, я только скажу два слова миссис Эванс…

— Нет, — решительно сказал он, — не уходи, Беви. Наш разговор куда важнее и миссис Эванс и всего прочего. Я хочу рассказать тебе о Лорне Мэрис. Ты, очевидно, уже слышала о ней, но я все же хочу рассказать тебе сам.

Она молча спокойно шла рядом с ним.

— Ты знаешь о Лорне Мэрис? — спросил он.

— Да, знаю. Мне кто-то прислал из Нью-Йорка газетную вырезку и несколько ее фотографий. Она очень красивая.

Каупервуд отметил про себя сдержанный тон Беренис. Никаких упреков. Ни единого вопроса. Тем важнее выяснить, что же она на самом деле думает.

— Несколько неожиданный поворот после всего, что я говорил тебе, Беви, правда?

— Да, пожалуй. Но, надеюсь, ты не станешь оправдываться. — Уголки ее губ тронула едва заметная ироническая усмешка.

— Нет, Беви, я только хочу рассказать тебе все, как было. А дальше — суди сама. Ты хочешь выслушать меня?

— Не очень. Но если тебе так уж хочется поговорить об этом — пожалуйста. Мне кажется, я понимаю, как все случилось.

— Беви! — воскликнул он, останавливаясь и глядя на нее с восхищением и искренней любовью. — Мы не можем, во всяком случае я не могу так разговаривать. Знаешь, для чего я рассказываю тебе об этой истории? Чтобы ты поняла: думай обо мне, что хочешь, но знай — я по-прежнему люблю тебя. Может быть, это звучит нелепо и фальшиво после всего, что случилось за то время, пока мы не виделись, но, по-моему, ты и сама знаешь, что я говорю правду. Мы оба понимаем, что человеческие достоинства не ограничиваются физической красотой или чувственным обаянием. Если, к примеру, взять двух хорошеньких женщин и послушать, что скажут о них двое мужчин, то мнения будут очень разные — тут играет роль и характер, и наличие взаимопонимания, и единство целей и стремлений, и…

— В самом деле? — ледяным тоном прервала Беренис. — Это так важно, что можно пойти на измену, на вероломство, забыть свое слово?

Глаза ее на миг вспыхнули негодованием, и Каупервуд понял, что надо бросить увертки.

— Это очень важно, Беви. Как видишь, я здесь с тобой, правда? А десять дней назад, в Нью-Йорке…

— Да, знаю, — прервала его Беренис. — Ты чудно провел с нею лето, а потом бросил ее. Теперь она тебе надоела — вот ты и вспомнил о Лондоне, о своих планах, о том, как восстановить свою репутацию… — презрительная усмешка искривила ее красивый рот. — Право, Фрэнк, незачем мне это разъяснять. Я сама во многом похожа на тебя, — ты же знаешь. Я могу объяснить что угодно не хуже тебя, — разница лишь в том, что я тебе многим обязана и готова, пожалуй, идти на кое-какие жертвы, чтобы сохранить то, что у меня есть, а значит, мне нужно быть более осмотрительной, чем ты, куда более осмотрительной. Или… — она остановилась и посмотрела на Каупервуда; у него было такое ощущение, словно он получил пощечину.

— Но, Беренис, это же правда. Я в самом деле расстался с ней. Я вернулся к тебе. Я готов все объяснить, а могу и не объяснять — как хочешь. Но одного я непременно хочу — помириться с тобой, получить твое прощение и больше никогда не расставаться с тобой. Ты можешь этому не верить, но я обещаю: подобные вещи больше не повторятся. Разве ты этого не чувствуешь? Неужели ты не поможешь мне хоть отчасти восстановить наши прежние честные и открытые отношения? Подумай, чем мы были друг для друга! Я могу помогать тебе, хочу и буду помогать, все равно — решишь ли ты порвать со мной или нет! Неужели ты не веришь этому, Беви?

Они стояли под старыми деревьями на маленькой зеленой лужайке, спускавшейся к самой Темзе, — впереди виднелись низкие тростниковые кровли далекой деревушки, из труб подымался голубоватый дымок. Все кругом дышало миром и тишиной. Но не это занимало сейчас Каупервуда — он думал о том, что Беренис, хоть и сохраняет внешнее спокойствие и явно не намерена учинять скандал, ничего не простила ему. В то же время он невольно сравнивал ее с другими женщинами — как вели бы они себя на ее месте, — Эйлин, например? Беренис не дулась, не проливала слез, не устраивала сцен. И однако — эта мысль впервые пришла ему в голову, — когда женщина глубоко, по-настоящему любит, она дуется, проливает слезы, устраивает сцены, как бы пагубно ни действовали они на любимого — и в конце концов ее прощаешь!

С другой стороны, в его отношениях с Беренис было бесспорно много такого, что нельзя ни зачеркнуть, ни преуменьшить. Конечно, он сам виноват, что все это потускнело в ее памяти… И он мгновенно стал тем хитрым, проницательным, изворотливым и напористым Каупервудом, каким его привыкли видеть финансисты на заседаниях и во время деловых переговоров.