Эрвин Штриттматтер - Чудодей

Мастер Клунч собрался с силами для самой смелой речи за всю его жизнь:

— Господин майор, с позволения сказать, затронули свою офицерскую честь. Господин майор замарали ее. Господин майор солгали. Это с моей женой вы были там, внизу. С моей, моей собственной женой, господин майор. Разрешите, я, как старый вице-фельдфебель, буду иметь честь обратить внимание господина майора на ущерб, нанесенный его офицерской чести. Вот такой расклад! И пусть господин майор делает все, что господину майору угодно!

Майор перешел на официальный тон:

— Клунч! Вице-фельдфебель Клунч! Что вы себе… Это еще надо доказать!

Мастер Клунч пришел в тихое бешенство. Он схватил майора за рукав и потащил его с дамбы вниз, к прибрежным лугам. Майор упирался:

— Бросьте свои плебейские замашки, Клунч! Вы имеете дело с товарищем по «Стальному шлему» , с майором наконец! Я этого так не оставлю!

Клунч не унимался.

— Доказать? — хрипел он.

Майор отбивался:

— Благодарите Бога, что мы сейчас маршируем по этой жалкой земле безоружными, вице-фельдфебель Клунч!

— Доказать? Я докажу! — Мастер Клунч, волоча за собой майора, стал продираться сквозь кусты. Своими кривыми ногами пекаря он втаптывал в землю мелкие кустики. Никаких следов женщины.

— Ну-у? — Майор опять почувствовал себя увереннее.

Мастер Клунч воззрился на него и тыльной стороной ладони отер пот со лба. Майор схватился за то место на бедре, где некогда висела его сабля. Но рука просто скользнула вниз. Он попытался сломать ольховый прут. Ему это не удалось. А Клунч все смотрел и смотрел на него. Над рекой стелился туман. На воде слышались всплески одинокого гребца. В камышах крякала дикая утка. Лицо мастера Клунча стало дергаться, как будто он вот-вот расплачется. Неужто его жена в конце концов бросилась в реку?

— Если она… если она утопилась… тогда, но тогда… — лепетал он.

Майор бросил ольховый прут:

— Представьте себе, что вас отхлестали, вот этим кнутом отхлестали, вице-фельдфебель Клунч. Для подонков я не знаю другого средства, кроме порки. Кругом! Шагом марш!

Мастер Клунч как во сне шагал обратно через луг к дамбе…

Дома, в пекарне, у мастера Клунча был товарищ по несчастью. Он, может, и не дошел бы до крайности, если бы знал, что ему подает тесто человек, чья душа так же ранена, как его собственная. Но душа пекаря Клунча, верно, уже страдала подагрой, иссохла, очерствела и обессилела. Ей просто не хватало сока, чтобы залечить раны.

В ту ночь Станислаус на гребной лодке перевозил хозяйку через реку. Ни до какого совращения дело не дошло. Она не хотела от него ничего, кроме небольшого одолжения.

— У меня на спине не осталось каких-нибудь травинок, или мне это только показалось, маленький Соломон? Ах нет, тебя же зовут Станислаус.

— Так точно. Вот тут только две божьи коровки, мертвые.

— Ну раз ты их видишь, — сказала жена хозяина, — то стряхни.

Наконец они добрались до берега. Тут уж Станислаусу ничего не оставалось, как вместе с хозяйкой идти в город. Там они смешались с толпой, выходившей из кино, и все, знавшие мастера Клунча, одобрительно кивали: «Это более чем правильно, что он, когда занят, велит ученику сопровождать жену».

Но затем Станислаус был вознагражден уже не только милыми словами. Как перевозчик он получил в подарок настоящую рубашку и ярко-красный галстук. Этот галстук, точно цветок мака, будет притягивать к себе все взгляды. Ни один взгляд просто не успеет упасть на чересчур короткие брюки Станислауса. Лежа в постели и пристроив перед собой карманное зеркальце, он учился завязывать галстук. Он завязывал его вновь и вновь. Сперва у него выходили какие-то жалкие узелки. Мало-помалу они приобретали все более приличный и, можно даже сказать, светски-изысканный вид. Галстук, правда, при этом сильно пострадал. Бесконечные прикосновения ученических пальцев не пошли на пользу его искусственному шелку.

Уже за полчаса до начала богослужения Станислаус с онемевшей шеей и в пышном галстуке прохаживался мимо пасторского дома. Но даже запаха Марлен не чувствовалось в воздухе. Он остановился возле пасторского сада. Итак, вчера Марлен должна была пройти по этому саду и войти в родительский дом. Галька на дорожке сверкала блаженством. Ведь ее касались ноги Марлен. Голос пастора спугнул Станислауса. Этот святой человек подошел к окну своей комнаты и запел:

— «Ступай, мое сердце, сыщи себе радость…»

Видно, пастор радуется, что его дочка Марлен вышла на какое-то время из тюрьмы, в которую он сам же ее и засадил.

Никто не мог бы сказать, что церковь была переполнена. Прихожане пастора предпочитали радоваться прекрасному дню на лоне природы. Станислаус сидел среди самых стойких из его паствы. Тут была та добродетельная супружеская пара, что выставила Станислауса из своего дома. Была тут и кухарка пастора, и были еще пожилые женщины, для которых внутренний солнечный свет был важнее, нежели внешний. Наконец через церковный портал вплыла Марлен, чистая и невинная. Станислаус сел так, чтобы она могла видеть его и радоваться ему. Оборки ее платья коснулись его обтерханных брюк, но прекрасная Марлен не заметила его. Она шла вперед как святая. Взгляд ее был устремлен к алтарю. Она, как прежде, подошла к своей скамье под кафедрой и устроилась там поудобнее. Но что это? Молодой человек с тускло-синей студенческой фуражкой в руке сел с нею рядом. И Станислаус видел, как он с нею шепчется.

О горький час разочарования! Впрочем, разочарование касалось в основном молодого человека, отвратительного, совершенно серого молодого человека. Станислаус видел торчащие уши, за которыми дужки очков, можно сказать, висели в воздухе, маленькую головку и длиннющую шею этого парня.

До чего мерзок! Воротник пиджака как-то обвисал на сутулой спине, так что видна была не только задняя пуговка воротничка рубашки, но и первый позвонок. Станислаус в отчаянии закашлялся. (Его кашель не очень отличался от кашля его хозяина мастера Клунча несколько дней назад.) Кое-кто из прихожан оглянулся на него. Но Марлен среди них не было. Она сидела напряженная, смиренно опустив глаза. Когда она чуть поворачивалась в сторону, чтобы что-то шепнуть этому верблюду-студенту, Станислаус мог видеть ее губы. Это были те самые губы, что однажды одарили его блаженством. Они тогда принадлежали ему! Его поцелуи опускались на них, как пестрые бабочки махаон. И не только: эти губы и сами бабочками слетали на его губы, и бабочкам было хорошо там. И вообще, те губы первыми прижались к его губам, запекшимся от любви и сладостей. О Станислаус, Станислаус!