Эрвин Штриттматтер - Чудодей

Позднее из любви к девице Лилиан Пёшель Станислаус подался в солдаты. Воскресным вечером возле проволочной ограды любовь умерла. И вновь ему пришлось остаться тем, чем он стал. И это тоже было нанесено на лист бумаги со многими подписями, не исключая и его собственной. Однако в этом договоре содержалось не что иное, как его смерть, обусловленная контрактом смерть, в случае, если умрет его любовь, приведшая его к этой профессии, а ему вдруг вздумается эту профессию бросить. Но ежели он останется верен профессии, выбранной из любви к Лилиан, — разве в таком случае ему гарантирована хорошая и вечная жизнь?

— Да, черт побери, в чем дело? Разве человек не свободен? — Станислаус воскликнул это, лежа на своей койке и глядя в потолок… Побелка на потолке была, видимо, еще совсем свежей, потому что говорят, только свежая известка ест глаза и вызывает слезы. Нет, потолок барака был побелен два года тому назад. Но там лежал новобранец Станислаус Бюднер. Он смотрел в потолок, и из глаз его катились слезы.

В другом углу комнаты, заставленной узкими, в ряд, шкафами, на своей койке лежал другой новобранец. Никто не хотел спать на этой койке, стоящей в темном углу. Она всегда доставалась тому новобранцу, который последним приходил в казарму вечером первого дня службы. Этим новобранцем был Вейсблатт.

В этот день после обеда Вейсблатт вышел из казармы и большими шагами направился к Пастушьей горе, голому, поросшему только вереском холму, за пределами казарменной территории. Эта Пастушья гора служила для тренировок на местности. Неужто Вейсблатт был столь ретивым солдатом, что даже по воскресеньям его тянуло к тому клочку пропитанной солдатским потом земли? Нет, Вейсблатта вовсе не влекло к этому выгону, где ни с кого не спускали столько шкур, как с него; но у Вейсблатта был уговор с цветком. То, что он называл цветком, было не что иное, как кустик тысячелистника с твердыми белыми цветами, по краю отливающими розовым. Накануне Вейсблатт, измученный муштрой и без всяких надежд на жизнь, лежал возле этого кустика и вдруг поклялся:

— Я спасу тебя от сапог и от пасущихся лошадей, если только мне суждено выжить.

Вейсблатт выжил. Силы мало-помалу вернулись к нему. Так не может же он нарушить слово, данное цветку?

Он пронес цветок тысячелистника через казарменный двор, когда Станислаус стоял у ограды и еще верил, что Лилиан придет к нему. Теперь цветок стоял в кружке возле койки Вейсблатта в темном углу. Он смотрел на цветок и верил, что цветок тоже смотрит на него. Двое спасенных смотрели друг на друга. Надолго ли спасенных? Жизнь — паутина, но весьма несовершенная. Сквозь нее отовсюду видна смерть. А значит, надо сделать так, чтобы смерть показалась желанной. Стоит этого добиться — и все пойдет хорошо.

Вот до чего додумался Вейсблатт, когда вдруг услыхал всхлипывания. Это всхлипывал Станислаус. Вейсблатт ни в грош не ставил человеческие утешения. Он считал их просто халтурой. Человек должен отстрадать свое на этой земле.

Около шести часов вечера новобранец Станислаус Бюднер встал со своей койки, чтобы вновь вернуться к жизни. Он стер с лица следы слез, достал из шкафчика чернила и папку почтовой бумаги с надписью «Любовные послания родине». Бумага была тисненая, а конверты желтые на голубовато-фиолетовой подкладке. Все это должно было стать прощальным письмом к Лилиан, требованием, чтобы она сняла с пальца его кольцо и не произносила бы больше его имени. Станислаус написал несколько прощальных писем, но ни одно не показалось ему достаточно отражающим величие его решения. Как-то между прочим из письма получилось стихотворение. Едва на желтоватой тисненой бумаге появились первые рифмы, Станислаус успокоился и утешился. Беззаботная девица Лилиан мертва и забыта, она скончалась, как вдова неизвестного фельдфебеля, но стихотворение солдата Станислауса Бюднера останется жить. «Как стало известно, рукопись неизвестного стихотворения поэта Станислауса Бюднера, „Прощание с девушкой“, отыскалась только теперь. Это творение насквозь проникнуто волшебством поэзии» и т. д. Что-либо в этом роде будет когда-нибудь напечатано в газете.

Стихи Станислауса — толстая пачка бумаги в желтом конверте — лежали рядом со стопкой по кромке сложенных сорочек и подштанников, слегка нависая над ящиком с банкой конфитюра и блюдечком с кляксой маргарина. Знаменательное, пузатое письмо! Впрочем, Станислаус адресовал его не Лилиан, а папе Пёшелю.

«Дорогой мой Пауль Пондерабилус, в твоих руках сейчас судьба поэта. Ты сам произвел на свет такую дочь, мучительницу поэта. Передай эти стихи Лилиан и знай, что между нами все кончено раз и навсегда.

Твой коллега — поэт Лиро Лиринг».

Станислаус увидел своего товарища по казарме Иоганнеса Вейсблатта, величественного, исполненного душевной тишины, лежащим на койке.

— Ну да, конечно, твои семейные отношения в полном порядке. Лежишь себе и вспоминаешь всякие приятные вещи, дом…

— Я пришел в этот мир одиноким, — отвечал Вейсблатт.

Станислаус присел на краешек его койки:

— Значит, ты тоже влачишь по жизни свой рюкзак?

Вейсблатт набросал эскиз великого одиночества, в которое погружается человек, едва покинув материнское чрево.

— Они хватают тебя, они пеленают тебя, но в действительности они любят только самих себя, вернее, только то, что из них в жизни получилось.

Станислаус кивнул и попытался вслед за Вейсблаттом вскарабкаться на заснеженную вершину людского одиночества. Как же приятно иной раз взглянуть сверху на долины страстей. Там, внизу, среди существ, размером не больше блохи, копошилась и некая Лилиан Пёшель, а ведь она была уж не самой великой грешницей в мире людей.

Вейсблатт, лежа на койке, изложил свои воззрения и теории относительно этого мира, в котором можно жить и быть довольным, только если ты познал страдание и сумел увидеть в смерти желанную цель. Все мудрецы всегда поучали лежа, ибо каждый шаг для них — это дань активной, творящей страдание жизни. При этом Вейсблатт выкурил как минимум полтора десятка сигарет. Это были сигареты «Амарилла» по шестнадцать с половиной пфеннигов за штуку. Он выкуривал полсигареты, а вторую половину давил в баночке из-под сардин в масле, и при этом лицо его кривилось от отвращения. В конце концов он начал цитировать других великих ученых, разделявших его мнение о недостаточности жизни.

Станислаус впитывал утешения как белая промокашка чернила.

— Господь да благословит тебя с твоей мудростью, но, видно, ты на этом недопеченном свете не сталкивался с девушкой.

У Вейсблатта лицо стало как у человека, впервые надкусывающего помидор. Он закурил новую «амариллу» и проглотил голубое облачко дыма. Но то была история первой любви Вейсблатта.