Эрвин Штриттматтер - Чудодей

— Стой! Я тебя потушу!

Человек побежал быстрее, и пламя на рясе разгорелось пуще. Вжик, вжжжиик! Станислаус бросился наземь, словно боевой опыт был уже у него в крови.

Станислаус огляделся. Впереди был густой кустарник. Горящий человек исчез. Над головой Станислауса просвистели еще две пули.

— Перестаньте! Это я! — крикнул он.

— Идиот! Сюда! — заорал Роллинг.

Станислаус пополз к нему, в кусты. Они лежали на берегу реки.

— Лед еще совсем тонкий, как бы он не утоп, — заметил Роллинг.

Кусты защищали их. Набравшись мужества, они поднялись. Долго стояли в кустах и мерзли, глядя на огонь на площади, на черные фигуры людей. Они сновали у огня как черти в преисподней.

Два черных арийца схватили Вейсблатта, неумело тушившего горящий кафтан на каком-то мужчине.

— Ты что за скотина?

Они задрали полусгоревший кафтан и подтолкнули старика задом к Вейсблатту:

— Лижи!

Вейсблатт не выполнил их требование. Они стали бить его ногами. Он упал на старика, тут же вскочил, бросился к палатке комнаты номер восемнадцать. И мгновенно же проникся благодарностью к тонким стенкам палатки, которые, казалось, защитили его. Он нащупал свое одеяло и чью-то чужую руку. Это была рука Вилли Хартшлага.

— Отстань! — сказал Вилли и перевернулся на другой бок.

Вейсблатт был уже близок к ликованию по поводу встречи с человеческой рукой, но вдруг ему пришло в голову, что он спустился в гущу жизни с высот своих философических созерцаний. И уже покаран за это.

Станислаус провел остаток ночи немногим лучше. Страх и возмущение превратили его в клацающий зубами мешок тряпья. К утру он решил жениться на Лилиан, чтобы иметь дом и очаг в этом мире, где люди рыщут как волки.

Спустя два дня они вселились в казармы. На площади в куче серого пепла валялись обугленные столешницы и дверцы шкафов. Ротмистр фон Клеефельд не велел убирать эту кучу пепла. Он подал рапорт в штаб полка. И куча пепла должна была стать молчаливым свидетелем, если за преднамеренное уничтожение отечественного имущества призовут к ответу некую воинскую часть. Рапорт все ходил по инстанциям. А куча все лежала.

Станислаус, Вейсблатт и Роллинг в обычной форме стояли перед ротмистром фон Клеефельдом. Лицо Роллинга до половины было скрыто холодной каской.

Пальцы ротмистра с длинными, похожими на когти ногтями вцепились в какой-то документ. Лицо его было мертвым как песчаная почва. На этой почве не росло ничего: ни гнева, ни улыбки.

— Итак, покровительство евреям, так это здесь именуется.

Молчание. Стальная каска Вейсблатта тихонько покачивалась. Тусклый взгляд ротмистра снова и снова утыкался в текст документа. Потом он взглянул на солдат, по очереди на каждого.

— Вы поняли, что тут речь шла о евреях?

Роллинг ответил:

— А мы думали — о людях.

Ротмистр повел плечами так, словно хотел поудобнее надеть мундир. Взгляд его упал на воробьиного вахмистра. Он попросил его послать в буфет за коньяком с перцем. Вахмистр поклонился как положено и ускользнул. Ротмистр уперся обеими руками в письменный стол и покачивался на стуле.

— Итак, вы не знали, что это были евреи.

Роллинг ответил двусмысленно:

— Так точно!

Станислауса бросило в пот. Ротмистр качнулся на стуле и удержал равновесие. В глазах его сверкнули искры и тут же погасли.

— Вы что, газет не читаете?

— Никак нет! — ответил дрожащий Вейсблатт, и не солгал.

Вернулся вахмистр.

— Итак, я должен вас наказать, — прорычал ротмистр, — вы же не читаете газет! Куда это годится? Разойдись!

Обвиняемые повернулись кругом. Вейсблатт споткнулся, попав ногою в щель в половице. Его шатнуло к стене. Вахмистр прикрикнул на него. Ротмистр писал что-то на полях документа.

Наказание не отличалось особой жестокостью: неделя ночных дежурств после работы на кухне для Станислауса. Для Роллинга, главного оратора, четыре недели без права выхода из казармы, а по ночам уборка в офицерском казино. Вейсблатту — две недели дежурства в конюшне. Наверное, под безупречным мундиром у ротмистра фон Клеефельда билось что-то вроде сердца?

Это было ночью, около одиннадцати. Снег скрипел под конскими копытами. За окном какого-то дома жалобно кричат младенец. Станислаус и Тео Крафтчек ехали верхом по незнакомому городу. На их серых рукавах были белые повязки, на которых траурными черными буквами стояло: «Патруль». От этих полотняных повязок на их рукавах исходила огромная сила. Станислаус и Крафтчек и не подозревали о той силе, что струилась в ночь от их нарукавных повязок. Крафтчек подъехал к витрине и щелкнул зажигалкой. Он разглядывал товар в витрине: сладости и печенья. До родной деревни Крафтчека в Верхней Силезии было не больше семидесяти пяти километров. Там, рядом с пустой мелочной лавкой, лежала в постели его жена и ждала это, ждала сахара и всего будущего богатства великогерманского рейха. Крафтчек подъехал к Станислаусу.

— Победители мы или нет? — спросил он. Станислаус объезжал старый фонтан на рыночной площади и думал о Лилиан. В кармане его шинели шуршало письмо, где говорилось о предстоящей свадьбе.

— Победители мы или нет? — не унимался Крафтчек.

— Да, да, — сказал Станислаус.

— В таком разе там, дома, они могли бы давать торговцам немного больше сахару.

Из переулка донеслось тяжелое топанье. Кто-то обивал снег с сапог. Они прислушались. Победитель Крафтчек побледнел.

— А вдруг это партизан, полудикарь, — прошептал он.

Опять послышалось топанье. Крафтчек отъехал за фонтан. Станислаус тронулся в сторону переулка.

— Не хотел бы я с таким партизаном встретиться, — шептал Крафтчек, но тут заржала его лошадь. — Матерь Божия, помоги! — Крафтчек хлестнул лошадь промеж ушей.

Из переулка, тяжело ступая, появился человек. Когда он вышел на свет, оказалось, что это мужчина, и весьма дородный. Он разговаривал сам с собою.

— Сейчас он позовет других! — пролепетал Крафтчек.

Станислаус подъехал к мужчине. Мужчина оказался монахом. Монах упал на колени перед лошадью Станислауса. Лошадь обнюхала как-то внезапно уменьшившегося в размерах монаха.

— Смилуйтесь, господин офицер! — взмолился монах. И уже твердым голосом продолжал: — Да благословит тебя…

Тут подъехал поближе и Крафтчек. Коленопреклоненного монаха бояться не было нужды. Тот простер к нему молитвенно сложенные руки:

— Простите, господин капитан!

Крафтчек ничего не имел против, сидя на рослой лошади, считаться капитаном.

— Священник? — спросил он ворчливым тоном.

— Меня позвали к умирающему. Последнее причастие, ваша милость!

— Нализались, святой отец, а? — все еще с прусской строгостью спрашивал Крафтчек.

— Одну бутылочку, господин капитан, в дорогу для храбрости. — Монах сорвал с себя четки, поцеловал распятие и протянул их Крафтчеку.