Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

Абажуры — это я, нечто связанное со мной, какое-то дело, касающееся меня прямо или косвенно, но какое? Вдруг я понял, едва не вскрикнул от ярости. Вскочил с постели, нашел в серванте початую бутылку водки и выпил полстакана. Ясно. Как я раньше не догадался? Это меня должны были шлепнуть в отместку за этот штаб, но они ведь не знали, что сообщил я… Рассуждали так: Тереза с большевиками, Тереза засыпала торговца с третьего этажа, а потом как обычно по нитке до клубка… Ведь я не был под подо — зрением, напротив, благодаря передаче по лондонскому радио меня могли считать своим, маскирующимся, предполагать, подобно доктору — скупщику абажуров, будто бы я веду какую‑то крупную игру. Да, Тереза знала от меня достаточно, чтобы понять, что ей кричали эти двое неизвестных: «Ты выдала икса и игрека». Так, так было. Чтобы оправдаться, у нее не хватило ни времени, ни сообразительности.

Я выглянул в окно. Милицейский джип стоял по — прежнему на улице, с погашенными фарами, мерцали в нем три красных огонька сигарет. «Только бы поймали этих мерзавцев, — подумал я. — Ведь это же мои убийцы. Мои убийцы».

Меня переполняла холодная ненависть и презрение.

Похороны Терезы были торжественными, траурная процессия проследовала через весь город, несколько тысяч человек шли под дождем на кладбище. Зрелище в моем городе по тем временам довольно частое: поводом для демонстрации была даже смерть товарищей по партии. Несколько месяцев назад я искренне посмеялся бы над такой церемонией, но не сегодня. Смерть обрела лицо, имя и измерение. Я знал по приготовлениям, что на многих предприятиях и в учреждениях людей обязывали прийти, но факт этот не возбуждал никакого протеста. Пусть бы обязали прийти и побольше народу, всех, впрочем, сотни рабочих табачной фабрики, завода имени Яна Лютака пришли на похороны по собственному желанию, этого было достаточно. Шагали знаменосцы, делегации с венками, партийные комитеты, и я шествовал в этой толпе за катафалком в окружении родственников Терезы. У кладбищенских ворот произошла заминка: родня заказала ксендза, который ждал с причетом, распевая похоронные псалмы. Когда рабочие снимали гроб с катафалка, чтобы нести на руках, какие‑то женщины переметнулись в голову колонны, заныл траурный колокольчик возле ворот, охрана с повязками побежала восстанавливать порядок, но было уже поздно. Катафалк исчез из поля зрения, и я увидел впереди серебряное распятие на палке и черную шапочку ксендза.

— Ксендз был у Терезки в больнице, — торжествующе воскликнула ее родственница, семеня рядом со мной.

Немного поторговались из‑за души Терезы, наконец кто‑то из комитета распорядился, чтобы шли дальше. Так мы и двигались по главной аллее с ксендзом и знаменами вплоть до старых деревьев, голых и черных, между которыми золотился песок у разверстой могилы. Ксендз сотворил молитву, окропил гроб и подался под сень клена, где меньше лило, и тогда на кучу желтой земли взобралась полная седая женщина из комитета.

— Товарищи, — начала она, глядя поверх голов и знамен, точно в ветвях деревьев увидела нечто захватывающее. Крупные капли дождя задерживались в седых бровях, в бороздах морщин, стекали вдоль носа, как слезы. — Товарищи! Ушла от нас Тереза Лютак, пала, предательски сраженная пулей из‑за угла. Убили ее накануне съезда Польской рабочей партии, делегаткой на который она выдвигалась своей фабрикой, где работала с самого приезда в наш город. Нет дня, чтобы не гибли от пуль реакционного подполья рабочие и крестьяне. Но враги не в состоянии убить нашу идею, повернуть вспять колесо истории. Они хотели убить вас, работницы табачной фабрики, уничтожить плоды вашего труда, сломить упорство, этими пулями хотели вынудить вас разрушить и поджечь дом, в котором вы живете и который подымается из руин и пепелищ. Они избрали жертвой Терезу Лютак, обыкновенную женщину, такую, как мы все, которая во мраке оккупационной ночи пришла в нашу партию, чтобы ее будущие убийцы не завладели Польшей, не восстановили господство фабрикантов и помещиков. Фамилия Лютаков, дорогие мои, стала уже символом в нашем городе. Вспоминайте о них, когда нам будет плохо и трудно. Ведь Тереза Лютак отдала свою жизнь за вас…

Седая женщина умела говорить, хоть и употребляла газетные штампы, которые я уже знал наизусть. Люди слушали биографию Терезы, словно бы изумленные, что это такой же самый человек, как и они. Нищета, забастовки, безработица, потеря сына, оккупация, послевоенные невзгоды — все это было хоро шо знакомо собравшимся, сближало Терезу с ними. Женщины плакали. Седая партийка сошла с насыпи и укрылась рядом с ксендзом под кленом, откуда они вдвоем наблюдали за возложением венков. Из‑под груды еловых и сосновых веток выбивались красные блестящие ленты с золотыми надписями, военный оркестр играл траурный марш Шопена, но люди не расходились, стояли в тесных аллейках, мокли, разговаривали, дожидаясь более осведомленных, знающих подробности покушения. Постепенно могила оказалась как бы в кольце, знаменосцы, не зная, пора ли им покидать кладбище, передвигались с места на место, прятали знамена в клеенчатые чехлы, которые блестели под дождем как огромные стручки, родня Терезы преклоняла колени на размокшей земле, никто не давал сигнал к отходу, даже седая женщина из комитета разговорилась с ксендзом. Вдруг я заметил в одной из групп Катажину. Она стояла в немецком непромокаемом плаще с капюшоном и внимательно на меня смотрела. Я подошел, чтобы поздороваться.

— Это для тебя большая потеря? — спросила она. — Как это, собственно, случилось, ведь говорят всякое, но никто ничего толком не знает.

Я изложил ей только факты. Она кивнула головой.

— Логично, — заметила. — Сказавший «а» должен быть готов сказать «б». А что будет с квартирой? Двух комнат тебе не оставят. Я пустила жильцов, семью с двумя маленькими детьми. Ужасно. Ужасно быть приговоренной к вынужденному присутствию посторонних. Ты, вероятно, кое‑что знаешь об этом.

— Предпочитал бы не знать. Я не думал о квартире. А что с твоей работой?

— Пока пристроилась. Послушай, Роман, ты примкнул к ним? Я читала твое выступление на открытии памятника и вообще. Ты, можно сказать, приобрел популярность. Я даже предполагала, что и здесь выступишь.

— Еще немножко, и ты бы услышала сегодня не меня, а обо мне. Возможно, выступала бы Тереза. Великолепное зрелище, ей — ей. Выступление Терезы здесь, на моих похоронах, трогательная картина.

— Перестань дурачиться, я ничего не понимаю. Ты был болен или…

— Именно «или». Я словно чувствовал эти пули в своем животе.

— Дождь перестал. Пойдем отсюда, люди расходятся.

— Конец — делу венец, почтеннейшая. По христианскому обычаю, ваше преподобие… Душевно говорила старушка… Могли бы раскошелиться и на венок получше… Нет, сын не нашелся… А об этом с перебитым носом я тебе рассказывала. Как будто она собиралась в Москву… Но раз ксендз, значит, верующая… Хорошо было, хоть и дождь…