Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

— Вы ошибаетесь, — сказал я по — немецки. — Я не немец.

— Не мое дело, как вам будет угодно, — буркнул старик. — Но все‑таки лучше выбросить ранец и научиться коверкать родной язык.

— Баржи в порядке?

— Смотря для кого. Они принадлежат фирме «Одер», Вебера:

— Значит, их можно использовать?

— Смотря кому. Баржа что лошадь, только своим повинуется. Многих ли сегодня большевики арестовали на заводе?

— Не знаю.

— Ладно, тогда молчу. Ключ висит на гвозде.

Он взял банку с варом и, неторопливо шагая, удалился. Я взглянул на реку. Течение несло глушеную рыбу, белые брюшки поблескивали в мутной воде, на которую падала колеблющаяся тень моста. Я снова заглянул в будку. Свернутый брезент, ящик с запаянными банками, карта, синяя шкиперская фуражка. Примерил — подходила, решил взять. Перепрыгнул на ДРУГУ 1® баржу, на третью, четвертую, всюду обнаруживал свежие следы ремонта. Тут краска еще прилипала к пальцам, там белела новая доска либо темнели полосы смолы и вара. Даже швартовые канаты были новыми. Все в порядке, капитан Лютак, флот готов. Теперь можно идти в трактир и дожидаться вестей от Козака и Шатана, а завтра — в комендатуру за рабочими, и полный вперед!

Анни Вебер приготовила нам две комнаты, но пока я был один. Блондин дежурил на станции, Кравчик пошел куда‑то с железнодорожниками, Юзефович при лип к своему новому начальнику и не показывался. Был уже вечер, город погружался в темноту, группы немцев возвращались с работы, и снизу, из трактира, доносился их гортанный говор.

— Вы наверняка знаете, Анни, кто тут плавал на баржах? — сказал я. — Нет вагонов, а мне надо перевезти картофель и машины.

Она долго молчала, прежде чем я услышал ее изменившийся, суховатый голос:

— Знаю, брат мужа был одним из владельцев фирмы «Одер», но теперь он зависит от комендатуры. Он меня ненавидит, ненавидит меня и вас. Ведь мы товарищи по несчастью, оба побывали Там, верно? Собственно, почему мы обращаемся друг к другу на вы? Я попрошу отца поговорить с Иоахимом.

Прежде чем я успел ответить, она вышла. Я лег и принялся обдумывать план в целом, учитывая каждую деталь, прикидывая тоннаж барж, вес груза, маршрут. Анни вернулась и сообщила, что отец отказывается разговаривать с Иоахимом, и поэтому надо обратиться в комендатуру.

— Я принесла тебе пиво, — сказала она, опустила черную штору и зажгла свет.

Я заметил, что Анни сменила свое полумонашеское одеяние на короткое платье.

— Ты возьмешь наш картофель? Правильно. Вы должны взять все, все, причиненные вам беды и страданья невозместимы.

«Ох, только без философии. Тебе невдомек, как ты хороша с этими короткими седыми волосами, в темном платьице, обтягивающем бедра и грудь».

— Все? — спросил я, смеясь в душе.

— Все. Расскажи, ты должен мне рассказать всю правду.

— О чем?

— О том, что мы делали у вас.

Анни села на кровать, готовая слушать, протянула откупоренную бутылку и стакан. Прихлебывая пиво, я рассказал ей о том, что у нас известно всякому, но вскоре мне надоело просвещать фрау Вебер, тем более что я добрался уже до ее упругого бедра и прикоснулся к гладкой теплой коже.

— Спи, отдыхай, — сказала ока, вставая. Разула меня, поставила рядком башмаки и начала раздевать, как маленькое дитя.

— Я не голодная, — шепнула она, — но если тебе это хоть чуточку поможет или просто доставит облегчение, то рядом есть комнатушка, пустая. Я только сбегаю вниз и вернусь.

Комнатушка походила на камеру с маленьким зарешеченным окном, мебели не было, только в углу лежала груда солдатских одеял. Анни легла на нее, а когда я расстегнул ей платье, страстно прильнула ко мне и лихорадочно зашептала: «Милый, милый», погружаясь в мягкую подстилку. И я погружался, одновременно думая: «Завтра утром придет ответ от Козака и Шатана, только бы им повезло, ведь баржи придется потом выгружать и снова жди хлопот с вагонами. Ей, вероятно, чудится, что это Иоганн, светлой памяти Иоганн Вебер, расстрелянный гестапо неизвестно за что. У нее еще хорошая грудь, видно. Там не так уж бедствовала. Эти одеяла нас задушат, от них отвратительно воняет. А может, это от нее так несет? Отпустила бы она меня, хорошенького понемножку».

Я поднял голову, взгляд упал на решетку окна.

— Пусти меня! — крикнул я по — польски. — Здесь воняет. Es stinkt.

Я ударился локтем о выложенную камнем канализационную трубу.

— Болит? — осведомилась она деловито, когда я кое‑как выбрался из одеял. Казалось, всюду были ее руки, живот, грудь, ноги, голова.

— Возьми меня с собой, только на один день, я хочу увидеть этот город, — сказала она. — Мне страшно здесь, я их боюсь, они со мной что‑нибудь сделают, что‑нибудь плохое.

Ох, кукареку, пропади ты пропадом фрау Вебер, пусть с тобой делают, что хотят. Какое мне дело до тебя и твоих близких? Не я уготовил вам такую судьбу. Одеяла смердят, эта труба наверняка протекает, хорошо, что темно и я вижу только кучу одеял да серое пятно тела, расчлененного тенью решетки, хорошо, что в двух шагах чистая постель, что скоро вернется Кравчик или Блондин и Юзефович.

Я выскользнул первым, погасил свет в комнате к стал у окна. Почему пустая темная улица кажется грустной? Куда едет этот далекий поезд с голубоватыми огоньками? Завтра будет погожий день, луна чиста. Какая, собственно, взаимосвязь между луной и приливами? Луна притягивает воду? Вроде бы так. На>сколько можно верить тому, чего сам не увидишь и не проверишь на ощупь.

Шестой день. У нас нет ни гроша, не хватило времени сбегать к родителям Ганки за деньгами, ни завод, ни комитет не ответили на телефонограмму, от староства трудно ожидать какой‑либо помощи, поскольку распространился слух, якобы город принимает переселенцев, и уже вчера семь поездов застряли на станции, блокируя движение, а несколько тысяч человек ринулись на штурм домов, магазинов и улиц. Ночью дело доходило до стычек между переселенцами и немцами, между польской охраной промышленных предприятий и патрулями комендатуры города, стрельба продолжалась до самого утра.

Шестой день. Питаемся картошкой, консервами и кашей, полученными в дар от коменданта. Юзефович выклянчил у своего нового начальника мешок сахару и ящик мармеладу и отправился торговать на вокзал. Может, притащит что‑нибудь путное.

В раздумье я дожидался рабочих, еще раз подсчитывал грузы в блокноте и размечал маршрут, время от времени косясь на город и завод. Придут или не придут? Правда, я верил слову коменданта, но минувшая ночь могла перечеркнуть наши планы. Прикидывался спокойным, хоть никто за мной не наблюдал. Плотник сколачивал последние доски настила, проложенного от железнодорожной ветки к баржам. Блондин с винтовкой в руке стоял на страже у картофелехранилища, остальные во главе с инженером Козаком принимали машины и присматривали за эшелоном. Козак вернулся с утвержденным в штабе списком машин, но вагонов не получил. К счастью, большинство машин было уже погружено, и комендант согласился на время предоставить нам эти вагоны. Водным путем отправлялось лишь дополнительное оборудование для модельного, литейного и кузнечного цехов, а также картофель.