Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

— Успокойся, Катажина, у тебя было достаточно времени, чтобы забыть или, по крайней мере, заглушить эти воспоминания. Впрочем, моя дорогая, я чувствовал то же, что и ты. Когда тебя привели, я умирал от страха. Боялся за тебя и за себя, что ты им все скажешь, что ты не выдержишь и я не выдержу. Когда тебя били при мне, я готов был крикнуть: «Перестаньте, все скажу», — к счастью, именно в этот момент они перестали! Никогда я тебя так не любил…

— Боже мой, я не желаю этого слушать! Ромек, скажи сразу, зачем пришел, но об этом перестань!

— Никогда я тебя так не любил, ведь я говорю в прошлом времени, и ты, надеюсь, не воспринимаешь это как признание в любви? — Я говорил очень спокойно, лишь немного стыдясь некоторых смешных слов. —

Кася, никогда я так не любил тебя, как те несколько дней и ночей, когда мы порознь сидели в одиночках, ничего не зная друг о друге. Вырванным из подошвы гвоздем я нацарапал на стене твое имя, инициалы, рисовал твой профиль.

— Я тоже, — сказала она. — Это странно.

— Потом они принялись сначала. Ты не выдала.

— Не выдала. А что я, собственно, могла сказать? Кто был у нас, куда пошел, не знаю, самое большее могла сказать, кто его привел, но ясно, что не сказала.

— Ясно‑то это стало лишь после того, как тебя бросили в мою камеру. Знаешь, один человек мне рассказывал Там, что подобный же случай описан неким французом в какой‑то книге, в новелле.

— О, ты хвалился.

— Там? Какое это имело значение Там? Впрочем, не в этом дело. Мы предавались любви в нашей общей камере, потом жалели друг друга, потом нами постепенно овладело отвращение и, что тут скрывать, омерзение. Не отрицай, не имеет смысла. Надо сказать друг другу все, все до конца.

Когда я это «все» рассказывал, Катажина закрыла лицо руками, колени ее дрожали, и голубая ткань платья, как живая, сновала по бедрам. Теперь и я зажмурился, чтобы не увидеть этих ног в тогдашней обстановке.

— Я уже заканчиваю, Катажина. Я знал, что после освобождения ты никогда этого не забудешь, не забудешь себя и меня. Это было совершенно очевидно. Те двое попросту убиты. Когда тебя увели из камеры, я решил сначала, что это либо новый трюк, либо тебя ведут на смерть. «Это был бы выход для нас обоих», — >думал я. Но тебя вели на волю, а я поехал Туда. На долгие годы. Отец мне писал, что ты пустилась во все тяжкие. Ты пойми, я не читаю тебе проповедь, напротив, я сделал бы то же самое на твоем месте. Знаешь, как погиб отец?

— Знаю.

— От тебя не было никаких вестей.

Катажина встала, налила себе воды из графина и выпила залпом. Она уже не вернулась в кресло, осталась стоять у стола, скрестив на груди руки, с откинутой головой, обратив лицо к льющемуся из окна свету.

— Я хочу только знать, не судить, продолжал я. — Разумеется, ты свободна, — глупое определение, но понимаешь, этого уже не существует: ты и я.

— Ты говоришь так спокойно, Роман, не понимаю…

— Господи, пойми, что я пережил более страшные вещи, чем то, что мы испытали с тобой.

Она не поверила. Па мгновение повернулась ко мне с понимающей улыбкой, словно давая понять, что воспринимает все высказанное мной как проявление жалости.

— Не жалей меня, не надо, — сказала она. — Да, у меня был кто‑то, и теперь живу с одним человеком, впрочем, это не относится к делу. Мне хотелось забыть, чтобы не сойти с ума. Ясно? Прекратим этот разговор.

— Еще одно: останься здесь, возьми все это. Я хочу начать сызнова, и любая, самая маленькая вещичка отсюда… сама понимаешь… поступай с этим как хочешь. Что же касается формальностей, придется подождать — я совсем не знаю, что здесь творится.

Она махнула рукой, считая дело поконченным, сразу же оживилась, предложила чаю. Я поблагодарил.

— Мне хотелось бы только вымыться, — сказал я. — Ванна, надеюсь, в порядке?

— Колонка испорчена, но я могу нагреть воды в кухне. Скажи, тебе что‑нибудь нужно?

— Благодарю.

— Я должна тебе деньги, хотя бы за вещи, которые продала. Наверняка пригодятся.

Я вошел в ванную, с сожалением косясь на газовую колонку, снова испорченную, в зеркале увидел свое обнаженное тело. Улыбнулся: как же я выглядел Тогда? Я уже сидел в ванне, настоящей ванне с желтыми потеками и отбитой эмалью, когда Катажина просунула в дверь новое полотенце. Я заметил, что она смотрела на меня немного дольше, чем это было необходимо, окидывая взглядом мое тело; я поймал этот взгляд, вдруг потускневший, злой. Порядок, так должно быть, и иначе быть не может. Только бы не поддаться какой-либо слезливой растроганности. Дело сделано. Следующее: тетка Тереза. Надеюсь, она живет по старому адресу.

Не хотелось выходить из теплой воды, но наконец я вылез. Теперь оставалось только прощание.

— Загляни как‑нибудь ко мне, — сказала Катажина. — Мне придется сменить квартиру, она слишком велика, а коммунисты будут такие реквизировать.

Она протянула мне деньги, но я не взял.

— До свиданья, Кася.

— Ромек, а что стало с человеком, из‑за которого произошло все это? Не знаешь?

Я не знал. Человек, который скрывался у нас несколько дней, пропал, исчез бесследно. Я даже не знал, кем он, собственно, был и как его звали, хоть и предполагал, что он важная фигура, что подтвердило следствие и вся эта история со мной и Катажиной. Однажды его препоручил мне двоюродный брат, попросив спрятать на два — три дня; через три дня незнакомец, который велел называть себя «Юзефом», ушел от нас, а на следующую ночь нагрянули немцы. Искали «Юзефа». Исчез не только он, но также и Кароль. Я знал только из писем отца, что пропал без вести, и полагал, что тетка Тереза, мать Кароля, могла бы многое объяснить.

— Жаль, — прошептала Катажина. — Даже неизвестно, к чему все это было. И самое скверное, — не знаешь, черт побери, за что. Ни за что.

Но вот уже снова подъезд и улица. С Белян возвращались люди, раскрасневшиеся от усталости и алкоголя. Несли цветущие ветки, пустые сумки и корзины. Славьтесь, луга цветущие, горы, долины зеленые…

Я спал три дня. Комната на чердаке у матери Кароля была маленькая, но зато окно выходило в сад и во двор, так что с кровати были видны только верхушки деревьев и небо, приколотое к тучам острым шпилем костела. Тереза Лютак, сызмальства работающая на табачной фабрике, занимала в двухэтажном домике на окраине комнату с плитой и эту клетушку на чердаке, сооруженную Каролем во время войны. Утром, отправляясь на работу, она оставляла на чердаке ключ и еду вместе с запиской, в которой указывалось, что я должен делать, когда проснусь, но, поскольку просыпался я только ночью, то не пользовался ни ключом, ни указаниями тетушки.

Что‑то происходило в моем организме, и я с изумлением наблюдал его метаморфозы: я словно впадал в короткую зимнюю спячку. Сердце билось все медленнее, тело тяжелело и становилось непослушным, мысль теряла связь с впечатлениями, и приходилось подолгу раздумывать, как называются ключ, дверная ручка, ведро или вода, а любое необходимое движение предварялось чехардой приказов и еигналов. Спал я без сновидений, по крайней мере, не помнил ни одного сна, вместе с тем меня не лихорадило, я не чувствовал себя больным и сознавал, где нахожусь, в каком времени и в каком месте. Может быть, именно поэтому я воспринимал такое состояние спокойно и безмятежно. Спустя трое суток я уже не ощупывал носа, проверяя, не выпрямился ли он, ни десен в поисках прорезавшихся зубов. Нагрел у тетушки воды и вымылся в жестяной сидячей ванне. В шкафу висела одежда Кароля. Я переоделся, обнюхивая пахнущую мятой материю. Трава серая, искрошившаяся от старости, наполняла карманы пиджака.