Эмиль Золя - Истина

— Господинъ Фроманъ, — заговорила она, запинаясь, — Себастіанъ только что сказалъ мнѣ о томъ, что признался… Я сочла своимъ долгомъ придти къ вамъ и объяснить… Вы понимаете, конечно, такая исторія причинила бы намъ много непріятностей, — нынче и такъ трудно вести торговлю… Такъ вотъ я должна вамъ сказать, что сожгла эту бумажку.

Проговоривъ эти слова, госпожа Александръ вздохнула съ облегченіемъ, точно сбросила съ себя тяжелую обузу.

— Вы сожгли пропись?! — воскликнулъ Маркъ въ отчаяніи. — О госпожа Александръ!

Она вновь смутилась и попыталась оправдаться.

— Быть можетъ, я была неправа!.. Но вникните въ наше положеніе: мы — бѣдныя женщины, живемъ безъ всякой поддержки… наши дѣти были бы замѣшаны въ эту грязную исторію… Я не рѣшилась сохранить бумагу, которая лишила бы насъ покоя, и я сожгла ее.

Она вся дрожала отъ волненія; Маркъ взглянулъ на нее. Высокая, бѣлокурая, съ нѣжными чертами пріятнаго лица, она, казалось, страдала отъ какого-то тайнаго горя. Онъ рѣшился испытать ее.

— Уничтоживъ эту бумагу, вы вторично осудили этого несчастнаго… Подумайте только, какъ страдаетъ онъ на каторгѣ. Еслибы я вамъ прочиталъ его письмо, вы содрогнулись бы отъ ужаса. Вредный климатъ, жестокость надсмотрщиковъ и сознаніе своей невиновности, страшный мракъ, изъ котораго нѣтъ выхода!.. Подумайте, какая ужасная отвѣтственность — заставить человѣка выносить такія страданія? А вы своимъ поступкомъ обрекаете его на безконечныя муки!

Мать Себастіана страшно поблѣднѣла и невольно протянула руку, точно отстраняя ужасное видѣніе. Маркъ не могъ уразумѣть, раскаивается ли она, и не происходитъ ли въ ней страшная внутренняя борьба. Растерявшись, она могла только пробормотать:

— Бѣдный мой мальчикъ!..

И воспоминаніе объ этомъ ребенкѣ, о маленькомъ Себастіанѣ, котораго она обожала, вернуло ей отчасти самообладаніе.

— О господинъ Фроманъ! Вы очень жестоки; мнѣ страшно слушать ваши слова… Но что же дѣлать! Разъ я сожгла бумажку, не могу же я ее возстановить.

— Вы сожгли ее? Вы въ этомъ увѣрены?

— Конечно! Вѣдь я сказала… Я сожгла ее, боясь, что мой сынъ будетъ замѣшанъ въ эту грязную исторію и пострадаетъ за это на всю жизнь!

Послѣднія слова она произнесла со страстнымъ отчаяніемъ и въ то же время съ суровою рѣшимостью. Маркъ въ ужасѣ развелъ руками: торжество правды снова рушилось, исчезало на неопредѣленное время. Не будучи въ силахъ выговорить ни слова, онъ проводилъ госпожу Миломъ до двери; она уходила сконфуженной, не зная, какъ проститься съ Женевьевой и ея бабушкой. Пробормотавъ какое-то извиненіе, она поклонилась и вышла. Когда она скрылась за дверью, наступило тяжелое молчаніе. Ни Женевьева, ни госпожа Дюпаркъ не обмолвились словомъ; онѣ стояли неподвижно, точно застыли въ своемъ негодованіи. Маркъ ходилъ по комнатѣ, мрачный и опечаленный. Наконецъ госпожа Дюпаркъ собралась уходить и, прощаясь, сказала:

— Эта женщина — сумасшедшая… Вся эта сказка про сожженную бумагу совершенно невѣроятна. Не совѣтую вамъ сказать хотя бы слово объ этомъ случаѣ. Для васъ это имѣло бы самыя печальныя послѣдствія… Прощайте и будьте благоразумны!

Маркъ ничего не отвѣтилъ. Онъ продолжалъ шагать изъ угла въ уголъ тяжелыми, неровными шагами. Наступилъ вечеръ. Женевьева зажгла лампу и накрыла на столъ. Марку не хотѣлось вызывать жену на откровенность; ему было слишкомъ тяжело убѣдиться еще разъ въ томъ, что они на многія вещи смотрѣли разно и не сходились въ своихъ убѣжденіяхъ.

Но слова, сказанныя госпожою Дюпаркъ, не давали ему рокоя. Еслибы онъ заявилъ о томъ, что узналъ, — кто повѣрилъ бы его разсказу? Себастіанъ, разумѣется, не отрекся бы отъ своихъ словъ: онъ подтвердилъ бы, что видѣлъ пропись у своего кузена, и что тотъ принесъ ее изъ школы братьевъ. Но какое значеніе имѣло бы показаніе десятилѣтняго мальчика, еслибы его мать, къ тому же, опровергла это показаніе? Ему нуженъ былъ самый документъ; а разъ онъ уничтоженъ, дѣло не можетъ быть выиграно. Чѣмъ болѣе онъ раздумывалъ, тѣмъ больше убѣждался въ томъ, что этотъ фактъ не поможетъ дѣлу, и что приходится еще ждать до болѣе благопріятнаго времени. Но для него самого показаніе Себастіана имѣло громадное значеніе. Оно какъ бы облекло въ опредѣленныя формы его глубокое убѣжденіе въ невиновности Симона; прежде Маркъ вѣрилъ лишь на основаніи логическихъ выводовъ, теперь онъ имѣлъ ясное доказательство.

Виновникомъ былъ одинъ изъ братьевъ; оставалось сдѣлать еще шагъ и узнать, кто именно; судебное слѣдствіе установило бы этотъ фактъ. Но приходилось еще ждать, надѣяться на силу, присущую правдѣ, которая, въ концѣ концовъ, раскроетъ истину. Но съ этой минуты страданія его еще возросли, и въ немъ громко заговорила совѣсть. Сознавать, что несчастный мучится, что настоящій преступникъ находится здѣсь, среди людей, и, высоко поднявъ голову, празднуетъ свое торжество, и не быть въ состояніи громко заявить объ этомъ, доказать невиновность мученика, — все это страшно волновало Марка; онъ возмущался противъ соціальныхъ условій, противъ эгоизма людей, которые прикрывали ложь изъ личныхъ интересовъ! Онъ потерялъ сонъ; тайна, которую онъ носилъ въ себѣ, терзала его душу постояннымъ укоромъ, напоминая ему ежечасно объ его долгѣ по отношенію къ несчастному; не было часа, когда бы онъ не думалъ о предстоящеи ему миссіи и не отчаивался отъ невозможности ускорить ея исполненіе.

У Лемановъ Маркъ даже не обмолвился относительно признанія Себастіана. Къ чему было давать этимъ несчастнымъ призракъ надежды? Жизнь ихъ не переставала носить тотъ же суровый характеръ; письма съ каторги наполняли ихъ души отчаяніемъ, а люди продолжали кидать имъ въ лицо имя Симона, какъ самое жестокое оскорбленіе. У Лемана заказчики все убывали; Рахиль не смѣла выходить изъ дому и продолжала носить трауръ, какъ неутѣшная вдова; ее пугала будущность дѣтей; она боялась той минуты, когда они все поймутъ. Маркъ сообщилъ о томъ, что случилось, только Давиду, въ которомъ ни на минуту не ослабѣвала рѣшимость доказать невиновность брата. Въ своемъ геройскомъ самоотреченіи онъ все время оставался въ сторонѣ, стараясь ни въ чемъ не проявлять своихъ стремленій; но не проходило часа, въ которомъ бы онъ не напрягалъ своей воли для возстановленія чести брата; это сдѣлалось какъ бы цѣлью его жизни. Онъ думалъ, разслѣдовалъ, старался напасть на слѣды, но ему приходилось постоянно начинать сначала, потому что до сихъ поръ не удавалось овладѣть серьезною уликою. Послѣ двухлѣтныхъ розысковъ онъ не добился ничего сколько-нибудь важнаго. Его подозрѣніе, что предсѣдатель суда Граньонъ сдѣлалъ какое-то сообщеніе присяжнымъ во время ихъ послѣдняго совѣщанія, подтвердилось, но не было явныхъ уликъ, и онъ даже не могъ себѣ представитъ, какими способами онъ добьется точныхъ доказательствъ. Это нисколько не парализовало его энергіи; онъ готовъ былъ употребить десять, двадцать лѣтъ, всю жизнь на то, чтобы открыть наконецъ настоящаго преступника. Сообщеніе Марка поддержало его мужество и терпѣливую настойчивость. Онъ вполнѣ раздѣлялъ мнѣніе Марка пока не придавать этому дѣлу огласки, такъ какъ сообщеніе Себастіана не могло имѣть значенія безъ вещественнаго доказательства. Оно дало имъ только лишнюю надежду, что правда наконецъ восторжествуетъ. И Давидъ снова принялся за розыски спокойно, не торопясь, дѣйствуя съ самою тщательною осторожностью.