Габриэль Витткоп - Белые раджи

На другом конце Резиденции Брук Брук услышал его громкий смех - рыдающий, отчаянный и бредовый, точно хохот безумца.

— Есть еще вопросы, лейтенант Джонсон?

— Спасибо, пока нет.

«Хорошо, что, когда он приедет, меня уже здесь не будет, - подумал лейтенант Вуд, - не хочу оставаться с этим сухарем и занудой...»

— Тогда вот ключи от кассы и помещения для боеприпасов, лейтенант Джонсон. Реестры и описи здесь...

Чарльз Джонсон уволился из Королевского флота, чтобы помочь дяде. Этот молчаливый мальчик всегда сохранял осанку и, несмотря на страшные душевные бури, никогда не терял хладнокровия. Он считал себя не святым Георгием или Симоном де Монфором, а всего лишь чиновником на саравакской службе. Робкий и аскетичный, носил ботинки на резиновых подметках и никогда не откидывался на спинку стула. Чарльз прибыл на замену убитому людьми Рентапа мистеру Ли в форт Лингга на Батанг-Лупаре. Одинокая и нелегкая должность. Чарльз имел в своем распоряжении небольшой гарнизон вечно замешанных во взаимных дрязгах недисциплинированных даяков и несколько малайцев, которые вели морскую жизнь и не годились для лесной. Он располагал также сотней старых мушкетов для поддержания мира и тридцатью фунтами стерлингов в месяц для поддержания хозяйства. Ему было девятнадцать лет.

Такие форты носили ассоциировавшееся с далью и забвением название: outstations - внешние, периферийные, отдаленные гарнизоны...

Там имела значение любая мелочь: внезапно упавшая с дерева на плечо змея или долго рассматриваемое неизвестное насекомое. Люди привыкали к болезням и лихорадке, приступы которой возобновлялись каждый день в одно и то же время, к тому, как облезала на лице и руках кожа и как десны превращались в каучук. В Лингге убивалась куча времени и впустую проходило множество дней. Но там были джунгли.

По утрам все окутывал бирюзовым покровом поднимавшийся с реки туман, и за ветки со стекавшими каплями влаги цеплялись длинные просвечивающие шарфы. Тогда лес выдыхал свой аромат - печальный и свежий, порой мускусный запах. Порою джунгли курились под дождем, будто сушильня, и в сизой акварельной мгле смягченными, растворявшимися в жемчужной белизне оттенками проступали деревья.

Небо виднелось только над рекой. Вечером небосвод словно поднимался, желтел, становился абрикосовым, а затем медно-красным, что предвещало ночь. Когда дневные звери уже ложились спать, а ночные еще не успевали проснуться, внезапно наступала тишина. На краткий миг можно было почувствовать, как дышит девственный лес: его глубокое, еле слышное дыхание напоминало божественное дуновение. Затем вновь поднимался гам - теперь уже с новыми хористами. Черную, бархатную под древесным пологом ночь оглашали крик козодоя, уханье совы, вопль какого-нибудь лемура и монотонный вой бычачьей лягушки.

Неожиданно тьма озарялась.

Вначале над землей появлялась фосфоресцирующая дымка. Тусклой зеленью мерцали грибы, гнилостными бактериями подсвечивались жилки, волокна, пятна и полумесяцы на разлагающихся листьях и рассыпающихся веточках, а изнанку папоротников и пальмовых листьев холодным светом озарял перегной. Наконец, все деревья одновременно вспыхивали и сверкали бенгальскими огнями - мерцающие светляки заливали их оперным сиянием, выхватывавшим из темноты каждый листок и каждое сплетение лиан.

Когда бушевали грозы (а в этой стране они страшней, чем в любом другом уголке мира), гарнизонные даяки кипятили камни, дабы гневный Дух бурь не превратил в камень все остальное: Чарльз слышал их доносившиеся сквозь деревянные перегородки заклинания.

Он считал, что в таком климате для телесного и душевного здоровья необходимы обильное потоотделение и хорошая книга. Его комнату загромождали ящики с библиотекой - главным образом, французские произведения на языке оригинала, которым он отдавал явное предпочтение, хотя его выбор подчас озадачивал. Дело в том, что он с одинаковым аппетитом проглатывал «Мучеников» и «Похождения Рокамболя», залпом прочитывал «О любви» и замысловатым путем попавший к нему «Очерк по тератологии». Когда Чарльз доставал быстро плесневевшие книги из ящиков, откуда выбегали сколопендры и чешуйницы, со страниц поднимался затхлый запах склепа, и среди мертвенно-бледных розеток он обнаруживал коконы личинок.

Форт казался застывшим и неизменным: квадратная сторожевая вышка; стойка с выстроенными мушкетами перед скамьями, где люди порой часами слушали глухое тиканье ходиков; отделявшая его комнату от чулана галерея с колонночками: из-за шкафчиков и кинкета с зеленым абажуром она больше напоминала контору провинциального нотариуса, нежели кабинет офицера. И вечно одни и те же голоса, одинаковые звуки, команды, звон котелков и пение объявлявших комендантский час часовых:

О Ха! О Ха! О Ха!

Джам диату пукол лапан,

Тангга удах ди-тарит,

Пинту удах ди-тамбит.

Оранг арии улу,

Оранг ари или,

Надай таху ники кубу аги...

Иногда приходило письмо от раджи: «дорогой племянник» - приказы и выговоры, или «дорогой сын» - письмо от родителей, всегда больше любивших его братьев и особенно сестру Ивлин, позднее младшее дитя. Порою - сигнал тревоги и короткая стычка. Каждое утро составление рапорта, через каждые три дня приезд старухи-прачки, приплывавшей на своей лодке из прибрежной деревушки Луанг, состоявшей из одного ламина и сада тапиоки с рывшимися в земле курами. Прачка рассказывала смешные истории и делала исполненные здравомыслия и житейской мудрости ироничные замечания, поэтому Чарльз встречал ее сам. Она была его беззубой Шахразадой, и он с радостью слушал, как о прибытии старухи тягучим голосом возвещал часовой.

— Прачка!... Пропустить...

Из-за мутной речной воды белье никогда не было белым, но всегда оставалось чистым, пахло травами и костром.

— Прачка!.. Пропустить...

Она приходила веселая, с большой корзиной на голове, и приносила новости из ламина, а порой даже гостинец - овощи. Это стало правилом.

— Прачка!.. Пропустить...

Удивившись, что не услышал старый дребезжащий голос, Чарльз поднял голову. Перед ним стояла даячка лет шестнадцати с бельевой корзиной на голове и фруктовой корзинкой в руке. Тетка вчера умерла от укуса змеи и, если туан позволит, обстирывать его впредь буду я.

— Как тебя зовут?

— Мавар.

Он взял корзину, заплатил девушке и передал мешок с ношеным бельем. Чарльз с большой грустью подумал о старухе.

— Прачка!.. Пропустить...

Свеженькая Мавар приходила в обтягивавшем бедра блеклом саронге . Как и у всех даякских женщин, ноги у нее были короткие и сильные, но золотистый бюст с маленькими заостренными грудями отличался юным изяществом, а великолепные волосы цвета закаленной стали ниспадали до самого пояса, если только девушка не завязывала их в узел. Лоб был высокий, и при громком искреннем смехе обнажались крепкие, белые, как очищенный миндаль, немного выступающие вперед зубы. По примеру своей тети, Мавар любила рассказывать, умела давать простые и точные описания. Чарльз к ней вскоре привык, и когда часовой возвещал о прибытии прачки, лицо англичанина сияло.