Михаил Загоскин - Брынский лес

— Венец мученический! — прервал проезжий в балахоне.

Купец нахмурил брови и сказал вполголоса:

— Ну, так и есть — раскольник!.. Эк они, окаянные, плодятся! словно саранча какая!.. Вот уж третьего сегодня вижу.

— Да разве ты не знаешь, хозяин, — прервал также вполголоса приказчик, — ведь здесь в Брынских-то лесах настоящий их притон и есть?

— Притон!.. Им теперь везде притон!.. Кабы ты знал да ведал, у кого они под крылышком!.. Ну, даст ответ перед Господом царевна Софья Алексеевна… Бог с ней!..

— Как так?.. Да неужели благочестивая наша царевна Софья Алексеевна…

— Да, любезный, — продолжал купец, понизив еще голос, — она-то им, окаянным, и мирволит… Что грех таить: и смуты, и мятежи, и всякие бесчинства стрелецкие— все было по ее наущению; так диво ли, что она раскольников приголубливает?.. Ведь стрельцы-то, почитай, все еретики: кто стригольник, кто аввакумец, кто субботник — такой сброд, что не приведи Господи!.. При-лучилось мне однажды, по моим торговым делам, зайти к ним на Лыков двор, — вот что в Кремле у Троицких ворот, — так я не знал, куда деваться от их богохульных речей. И в старину бывали еретики: еще при дедушке царя Иоанна Васильевича Грозного, ближний дьяк Курицын, по прозванью Волк, казнен за жидовскую ересь, да тогда они отметались от церкви тайно и во услышание всем не дерзали богохульствовать, — а ныне… Истинно, любезный, неусыпающая скорбь душе моей, как помыслю, до чего мы дожили!.. Окаянные раскольники с буйными воплями вызывают на состязание святителей православной церкви; крамольные стрельцы врываются в царские чертоги, губят неповинных бояр — и что ж, любезный!.. Им же дают похвальные грамоты и, ради почета, жалуют из стрельцов в надворную пехоту!.. А все ведь Софья Алексеевна!.. Эх, кабы не она, так благодать Божья!.. У нас был бы один царь Петр Алексеевич, — а то двое!.. Ну, когда это бывало на святой Руси?.. И Господь Бог един на небесах, так на что же нам двух царей?

— Да ведь они, хозяин, родные братья, так почему ж им обоим не царствовать?

— Нет, господин приказчик! То ли дело, когда одна глава правит всем телом. Хороший царь — Божья милость, неблагой и немилосердный — что ж делать, любезный— наказанье Господне!.. Ведь все от Господа: и благорастворение воздухов небесных, и изобилие плодов земных, и язва, и гладь, и трус, и казнь, и милость, — все в руце Божьей!.. Так что ж нам мудровать?.. Вот хоть в Бозе почивающий покойный государь Алексей Михайлович царствовать начал с юных годов; были против него и смуты народные, и самозванцы. Один разбойник Стенька Разин чего стоил! Да как никто царю не мешал, так он со всеми управился, распространил и увеличил Царство Русское, воротил назад Смоленск, выгнал ляхов из Украины, а царство Миритинское само ему поддалось.

— Так, батюшка, так!.. Что и говорить: был царь-государь! Вряд ли вымолить у Господа другого под стать ему, покойнику.

— Да вряд, любезный!.. То-то было времечко!

— Так, батюшка! было, — да, видно, быльем поросло!

— Вот уж истинно, — продолжал купец, — пожили мы во всяком гобзовании и довольстве!.. А веселья-то какие бывали!.. И псова охота с рогами и трубами за селом Алексеевским, и соколиная потеха… А игрища-то какие!.. Как теперь гляжу: была комедь в Преображенском, потешалц государя иноземцы, как Олоферну царю голову отсекли; да еще о Навуходоносоре царе, о теле злате и о трех отроцех… А уж лучше-то всего было у боярина Артамона Сергеевича Матвеева, дворовые люди его лицедеяли, как царь Артаксеркс указал повесить Амана, и немцы в органы играли, и на фиолах, и всякие друтие потехи разные.

— Да как это хозяин, — прервал приказчик, — удалось тебе побывать на этих игрищах? Хоть ты и гость московский, да ведь, чай, на такие игрушки и потехи царские допускают одних только князей да бояр?

— А вот как, любезный: в Преображенском есть у меня приятель, подключник кормового дворца, по прозванию Ерш Кутерма; а на пиру боярина Артамона Сергеевича Матвеева приказал пропустить меня в потешную палату свойственник его, а мой благодетель, Кирилла Андреевич Буйносов.

— Кирилла Андреевич Буйносов?.. Да ведь он-то и есть мой боярин.

— В самом деле?.. Ну, любезный, в сорочке же ты родился!.. Да таких господ, каков твой, на белом свете мало.

— Что и говорить, батюшка, — дай Бог ему много лет здравствовать!

— Дай Господи!.. Да что он у вас все такой грустный!.. Вот уж я его милость третий год знаю, а никогда не видывал, чтоб он изволил распотешиться. Все как будто бы сердце ему что-то щемит.

— Ох, батюшка! да как у него сердцу-то и не болеть: ведь он круглый сирота!.. А семья-то какая была! Одиннадцать дочерей, одна другой лучше!

— И ни одной в живых не осталось?

— Ни единой! Всех прибрал Господь. Три утонули, переезжая на пароме через Оку, пять скончались от разных недугов, две померли от оспы, а последняя-то дочка, самая меньшая, Бог знает где.

— Как так?

— Да так, батюшка, без вести пропала!

— Без вести пропала?.. Что за диво такое!.. Я, чай, у вашего боярина хожалых-то за дочками было довольно?

— Как же: и мамушки, и нянюшки — мало ли этой челяди у нашего боярина.

— Так чего же они смотрели!

— Что ж делать, на грех мастера нет, кормилец! Уж подлинно, нянюшка Татьяна и мамушка Игнатьевна смотрели за своей барышней, с глаз ее не спускали, по пятам ходили, а все-таки сгибла да пропала. Вот то-то и есть: чего Господь Бог беречь не станет, того уж люди не уберегут.

— Так, любезный — так! Да не даром и пословица: у семи нянек дитя всегда без глазу. Да как же это случилось?

— А вот как: тому годов пятнадцать назад, летом, об эту же пору, боярин мой со всей семьей ехал из Мещовска в свою Брынскую волость. Верстах в тридцати отсюда, близ села Беликова, рассудилось покойной его сожительнице остановиться пополдничать на одной поляне, в лесу. Боярин наш всегда ездил людно. Нас было всех этак человек до пятидесяти. Вот мы раскинули для господ шатры, сводили коней на водопой, разложили огни, да и ну варить кашицу. Господа пополдничали, прилегли отдохнуть, а дочки их с нянюшками и с сенными девушками разбрелись во все стороны, одни стали на лугу в горелки играть, другие пошли в лес за грибами. Вот этак около вечерен господа поднялись, начали укладываться; барышни стали рассаживаться по колымагам и кибиткам, а я пошел, — нарвал на лугу колокольчиков, ландышей, ноготков, связал одиннадцать пучеч-ков, да и стал их раздавать всем боярским дочкам, каждой по пучку. Кажись, роздал всем, а гляжу — один пучок лишний. «Кой прах, — думал я, — видно, заделил какую-нибудь! «Обошел опять все повозки, перечел всех барышен… а! вот что самой-то меньшой нет! Смотрю, мамушка Игнатьевна роется в кибитке, да укладывает подушки. «Где твое дитя!» — спросил я. «А вон там в лесу с нянюшкой.» Я в лес — вдруг пырь мне в глаза Татьяна! «А барышня твоя где?» — «Чай, там у повозки с мамушкой Игнатьевной». — «Да ведь она была с тобою?»— «Ну да, прежде изволили ходить по лесу со мною, а там, как набрала грибов, и побежала показывать их мамушке, да, видно, уж тут при ней и осталась». — «Что ты, перекрестись!.. Игнатьевна вон там одна-одинехонька, а дитя-то ваше где?» — «Ах, Господи! — закричала Татьяна, — так, видно, барышня осталась в лесу!..» Вот мы с Татьяной в лес. Начали кричать, аукать — кто-то откликается, да только не ребячьим голосом. «Ох, худо!.. — подумал я, — недоброе! Уж не леший ли?.. Избави Господи! Он и взрослого обойдет, так беда!» Мы с Татьяной обегали всю опушку, осмотрели каждый кусточек, — нет как нет!.. Вот и господа хватились своей дочки. Батюшки, какая пошла тревога!.. Сам боярин сел на коня; холопы кто верхом, кто пешком разбрелись врассыпную по лесу, проискали всю ночь, осипли кричавши… нет барышни — сгибла да пропала!.. Трое суток простояли мы на этом месте, изо всего околодка сбили поголовно крестьян, верст на пятнадцать обшарили кругом..